Книга о сортавальском детстве и отрочестве. Часть 2.
Предисловие к цензурному варианту и что он означает см. в первой публикации про детство и отрочесто.
Содержание
МОЙ ОТЧИМ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ВАСИЛЬЕВ
Под первой имелась в виду финская «зимняя» война.
Зимней войной (talvi sotа) с нашей русской стороны её никто не называл, все говорили «финская» иногда говорили «кампания» вместо войны, и все были уверены в том, что именно Финляндия напала на Советский Союз.
На худой конец поддерживали версию о том, что коварные финны не согласились отодвинуть границу от Питера в обмен на ооооочень выгодные и соблазнительные территориальные предложения со стороны щедрого и великого соседа. Под второй, конечно, понималась отечественная или мировая номер два. Каким образом дядя Саша осел в Сортавала и с каких мест был изначально, я не знаю. Возможно, что из Ленинграда или области.
Что вспоминается, это то, что был дядя Саша совсем неплохим «парнем» для меня, и старался подружиться со мной, что ему быстро удалось, потому что такой щедрости со стороны взрослых я доселе не видел.
Однажды он дал мне, шестилетнему пацану, ключ от лодки, прицепленной на тункальской речушке, (фото 2010-х), и я допёр эти два громадных для моего возраста и веса весла до берега.
Потом отцепил лодку, и грёб на ней по той же самой речке, очень быстро научившись управляться, грести и «табанить». Видимо, первые уроки этой совсем не академической гребли он мне и дал.
Помню очень хорошо первые в моей жизни «заработанные» деньги.
Я переправил на той же самой лодке на другой берег, надо полагать на танцы, двух парней, которым иначе пришлось бы сделать крюк в полкилометра примерно.
Было это примерно вот этом месте. Где сейчас мост, построенный в начале 2010-х, а сам снимок сделан мной в июле 2018. Мост или переходные мостки в этом месте были всегда, но только в период больших денег от Газпрома была построена такая солидная пешая переправа, по которой и на мотоцикле можно проехать.
А до этого переходы в Тункала из парка были очень разными. В один из приездов из Петрозаводска в 1980-е годы я сделал этот снимок.
А еще в 2000-е годы, потому что оба снимка произведены уже цифровой камерой, мост был вот таким.
В тот раз, когда я сработал «лодочником», парни дали мне то ли 10 то ли 20 копеек, которые я, забавляясь и подбрасывая монетку вверх, потерял в песке. Сильно не переживал, так как, повторюсь, цены деньгам не знал особенно и не знаю сейчас. Они как-то всегда у меня водились.
Дядя Саша часто ездил в командировки, и после них спал днём, всегда на спине, часто храпел, что было сигналом того, что можно было смело подойти, стащить из пачки папиросину или сигаретку, а бывало и не одну. Может быть, он и догадывался, что я это делаю, да мог и видеть краем глаза, но никогда ничего не говорил и на месте преступления меня не застигал. Я быстро нашёл и ключ от верхнего ящика комода, где хранились, например, капсюли типа «жевело мощный» и порох дымный и бездымный. Как-то раз я переборщил немного и взял заметную порцию чего-то, что обнаружилось постфактум. Дядя Саша мог только ругаться, жаловаться матери, бить меня он, как сам признавался «права не имел», так что всё с рук сходило. Да я, надо сказать, и не злоупотреблял больше его доверием после того, как попался.
Конечно, я был счастлив, что мама с ним сошлась, хоть и ничего не понимал в их взрослых отношениях, откуда он, этот «дядя Саша», взялся и зачем, да и надо мне это было?
На этих двух фотографиях изображен, по сути, весь коллектив сортавальской железнодорожной санэпидстанции. Я запомнил только Анну Калугину, на левом фото она крайняя слева, да Людмилу Каланину (левая на правой фотографии). Водитель справа на первом фото был нанят вместо кривоногого татарина-соседа, о котором я говорил в первой части. Фамилию его я долго помнил, но забыл. Может быть всплывет.
Очень хорошо помню как в возрасте пяти или шести лет я ездил на той самой лодке, с острой кормой, похожей на пирогу, с Васильевым на лодке. Наш путь лежал из озера Хюмпелянярви через Хелюльское озеро, под «горбатым» или «красным» мостом, по каналу «Гитлера» и по тункальской речушке и обратно.
А та лодка, которая мне запомнилась, на ней я прогрёб, наверное, сотни если не тысячи километотров, была с круглой дыркой над этой самой кормой. Весь путь занимал часа три в одну только сторону и проделали мы его раза три, наверное, всего.
Один раз, я запомнил, с нами путешествовал чемодан, надо полагать, с личными вещами Васильева, но запомнилось это путешествие не чемоданом, конечно. Васильев брал с собой пару спиннингов и распускал «дорожку» с большими, сантиметров в десять длиной «колеблющимися» блёснами. Были ещё блесны «вертящиеся», но они были на окуня больше нацелены, а колеблющиеся, как известно, предназначались для щук. И щуки не медлили ловиться, хотя и не спешили.
Когда рыба «хватала», то катушка «звёздочка» (фото), поставленная на тормоз, жутко трещала, иногда тот же звук вызывался «зацепом» за тростник, дно или корягу. Когда это был не зацеп, а «поклёвка», дело происходило так – Васильев тащил, я подставлял «подсачник» – рыба плюхалась в него, иногда уже даже и слетев с блесны. За дорогу две-три-четыре рыбины по килограмму или чуть больше вылавливались.
Схема нашего маршрута 1960-х гг. Сейчас этот путь совершить невозможно. Канал "Гитлера" давно зарос.
Дело происходило так – Васильев тащил, я подставлял «подсачник» – рыба плюхалась в него, иногда уже даже и слетев с блесны. За дорогу две-три-четыре рыбины по килограмму или чуть больше вылавливались.
Когда я стал серьезно заниматься фотографией, то Васильева практически не снимал. Только один раз, в 1983 году сделал серию его и мамы фоток во время традиционной пьянки в честь моего приезда
ПРО РЫБАЛКУ НА ТИХОЙ РЕЧКЕ КИТЕЕ
Один раз, и это тоже врезалось в мою подростковую память, которая проследовала в моей голове вот уже и за пятый десяток (уже за шестой – январь 2017), мы пригребли на той же лодке опять же, таща «дорожки», к устью речки «Тихой» – речка наверняка имела название на финском, но называли её так – она и вправду была тихой, довольно глубокой, но с небыстрым течением.
Текла она наверняка из Финляндии, и выше по течению от озера Хюмпелянярви (Волховского), находился посёлок Туокслахти с кирпичной гидроэлектростанцией и с омутом рядом с ней, но туда мы не ходили, потому что это был «чужой» населенный пункт, где очень легко можно было нарваться на враждебность местного населения, причём присутствие взрослого вряд ли помогло бы, поэтому Васильев избегал ненужных проблем.
Низовья же реки были «ничьи» – никаких поселений в устье её не было. Часам к одиннадцати вечера мы перегородили сеткой устье реки, что, все это знали, было запрещено правилами рыболовства, но придавало особый шарм этому мероприятию. Через некоторое время увидели рыбака, который грёб вверх против течения, и тянул за собой «дорожку» неотвратимо приближаясь к месту, где стояла сетка. Было ясно, что он её зацепит.
Васильев стал бегать по берегу и кричать: «Вытащи дорожку, у меня «донки» стоят, зацепишь!» Мужик, естественно, недоумевал, отвечая, что объедет донки, которые, вестимо, на дне, то есть с какой стати вынимать дорожку? Васильев быстро нашёлся: «У меня там перемёт стоит!» Чем дело кончилось я, конечно, не помню. Вроде мужик послушался – нас было трое – какой-то ещё приятель Васильева подгрёб к нам и остановился у нашего костра, поэтому мужик не рискнул связываться.
Утром же мы выбрали сетку, и улов весь уместился в котелок – что было не так уж и плохо.
Потом на этом же самом месте я выловил немало судаков на «донки» и даже один раз ночевал в палатке, взятой мною напрокат в сортавальском Доме быта с «девушкой», скорее всего это было которую вроде звали, а хрен её помнит, как звали.
Фамилию помню, Может и Таня. С девушкой я, конечно, так ничего и не сделал, кроме того, что лежали мы, обнявшись, целовались, само собой. Тогда я ещё не знал в деталях, что в таких случаях делается, хотя, думается, что «девушка» могла бы уже вполне направить мои действия, она была развита не по возрасту, и грудь её мне казалась невероятных размеров.
Ловля судаков на донку представляла собой интересное по сути дела мероприятие – на конец её на крючок насаживалась часть плотвицы или подьязика или «салажины», такой длинной рыбёшки, которая в других местах называется «уклейкой» – приманка разрубалась части на три – крючок зацеплялся со спины и полностью прятался в мясе приманки. Судак (иллюстрация), как было всем известно, брал приманку со дна, как и все крупные рыбины – поэтому на том же конце в ответвлении лески было грузило из свинца, отлитого в чайной ложке с дыркой на конце – и судак, в отличие от леща, который, правда, ловился на червя и которого надо было подсекать, потому что он жевал червя только губами, заглатывал приманку в желудок целиком, поэтому не нужно было опасаться, что рыбина сорвётся.
Ловилась мной эта рыба, кормившаяся преимущественно ночью, хотя изредка она ловилась и на спиннинг днём, с регулярностью один раз в час, а поскольку донок стояло штук шесть, то пять судаков обычно изымались на берег за сеанс ловли прямо за леску, причём крючок приходилось вырывать из внутренностей, выворачивая их наружу – иногда даже это было невозможно сделать и крючок отрезался и оставался внутри рыбины, вынимался только при потрошении: на его место потом привязывался новый.
Сезон ловли судаков приходился на белые ночи – то есть с июня по начало августа – можно было ловить и в августе, но видно уже было плохо – приходилось в это время привязывать что-то белое типа листка бумаги к верху веточки, на которую в расщепленную верхушку вставлялась леска 0,5 – 0,6 миллиметра.
Озеро Хюмпелянярви. Снимок 2010-х гг. сделан с берега, где стояла дача Соколовых. Тетя Тамара продала её в 2023 году.
Комары во время сидения над донками были безжалостные и неуязвимые ни для каких мазей, да и мазей особенных в продаже не было в то время, поэтому приезжали опухшие или расчёсанные в кровь – но это были мелочи по сравнению с рыбацкой удачей. Зато как сладко было потом лечь спать и проспать до полудня или до обеда, зная, что на обед ждёт свежая уха или «жарёха» из наловленной рыбы, а часто и то и другое. Таким вот добытчиком я был, начиная лет с 9-10 наверное.
ПРО РЫБАЛКУ НА НАШЕМ ОЗЕРЕ
Однажды весной я был приобщён Женькой Макаровым к искусству охоты с острогой на нерестившихся щук. Когда лёд только отмёрз от берега, обычно в начале мая, щука начинала метать икру – для того, чтобы её мальки вылупились раньше других и ко времени, когда другие породы рыб отнерестятся и появятся мальки, и чтобы маленькие щурята находили достаточно пищи в виде этих мальков других рыб. Так распорядилась природа и была в этом очень даже и стройная логика. Щука, когда нерестится, то обычно «матка» – здоровенная рыбина в несколько килограммов, «ходит», вымётывая икру, на мелководье кругами, а вокруг неё ходят с десяток «отцов», поливающих «молокой», то есть спермой, высаженную ей икру. Обычно это её плавники торчат над водой, тогда как мелкие самцы копошатся сбоку и их почти не видно. Надо было подобраться в болотных сапогах на разумное расстояние, метра в три, чтобы не спугнуть «гнездо», и метнуть острогу в середину «матки». Что я один только раз и сделал. Но сделал не совсем ловко и попал в хвост рыбины, прибив его ко дну.
Густера – это в принципе та же рыба, что и подлещик, только последний, вроде, вырастает в леща, а первая так и остаётся размером с чайное блюдце примерно. Ну, максимум в полтора таких блюдца. По весне и по осени она сбивается в густые стаи, давшие ей русское название. На латыни она зовётся Blicca bjoerkna. На что-то скандинавское, впрочем, это больше похоже. Так вот как-то раз, только оттаяли “забереги”, а основная масса озера была подо льдом, серым, набухшим от прошедших уже дождей, но тем не менее ещё не двигавшемся под ветром, я поставил сети в открывшейся воде. Наудачу, не рассчитывая на какой-нибудь улов. Сети простояли ночь и, когда я поутру приехал их проверить, то увидел, что почти все поплавки утонули, и по всей длине сети расходятся круги от попавшейся в них рыбы. Я, наверное, сейчас уже не вспомнить, просто выбрал всю сетку в лодку. В ней блестели и копошились с полсотни рыбин, наверное. Отнеся всё домой, поставил на другой день снова на то же место. Попалось ещё с десяток рыбин такой же породы, а потом уже ничего стоящего не попадалось. Всё же ячея в сетке была довольно крупной – сантиметров в пять, так что мелочь проходила сквозь её. К тому же дело это было чреватым, так как мог начаться ледоход в любое время суток. Сильный ветер мог погнать массу льда к берегу и сети смело бы льдинами. Они были бы порваны в клочья и ни на что больше не годились бы, даже если бы я их вообще нашёл.
Тогда как кольца часто путались, то такой груз, как песок и камешки в этой “колбасе” из бросовой ткани позволяли сетке ставиться легко и быстро. Мне, наверное, было уже лет 13 или 14, но это было не позже восьмого класса, так как мой друг Женя Кривошей – Тхуре ещё учился со мной и был приглашён на проверку сетей. Тогда в них попало с пяток язей (Leuciscus idus). Довольно крупных. Четыре я забрал себе, а одну рыбину, может и самую крупную, подарил ему. Он ушёл от меня вполне довольный.
С воровством сетей был связан один неприятный эпизод. Хулиганы из железнодорожного посёлка, о которых я говорил в первой части, как-то раз украли сети у деда Манина. О нём я расскажу ниже, но вначале надо пояснить, кто был этот дед. Как его звали по имени я давно забыл, но это абсолютно неважно, потому что так и говорили про него: “Дед Манин”. Все знали, что он ставит сети практически всегда в одном и том же месте, на глубине метров двух, двух с половиной, чтобы поплавков не было видно. Один раз мы ныряли небольшой компанией с нашей лодки и видели эти сети в глубине, но нам дела до этих рыболовных ухищрений не было никакого.
Так мы и сделали, от греха подальше. Хотя, какой там грех, он бы ничего против нас сделать не мог, но у нас в крови уже было уважение к старшим и послать этого деда куда подальше мы просто не могли.
Да, ещё одной странной чертой дед Манин был известен всему посёлку. Для того, чтобы заваривать чай, он ездил с бидончиком в город, на улицу Маяковского, в дом, который был построен напротив того места, где потом возведут дом мамы и Васильева. Видимо там получил квартиру его сын Лев, машинист паровоза, а потом и тепловоза. Всем казаляся очень странным этот закидон деда. Предпочитать воду из-под крана, наверняка хлорированную, воде из колодца или родника, который находился от его дома метрах в 200, было очень странным. Хотя автобус довозил практически от одного порога до другого, это всё-таки стоило 10 копеек в оба конца. Правда и машинисты были у нас в округе самыми высокооплачиваемыми людьми, так что деду с его пенсией да сыном из этой когорты такие траты были нипочём.
Теперь сам эпизод. Хулиганами были три парня с улицы Пушкина. Я помню только, что у одного была фамилия Лобанов. У них были “поджиги” и даже “автоматы”, стрелявшие мелкашкой. Их авторитет был непререкаем и я, когда уже стал ходить на танцы, вначале в клуб ж/д, видел и слышал, как они пригрозили кому-то, что если ещё раз он пригласит танцевать эту девчонку, то ему будет плохо, и парень беспрекословно повиновался. Впрочем, они были старше меня, и мне особенно их опасаться нечего было.
Эти парни ночью украли сеть у деда Манина и предложили купить её Женьке Макарову. То ли пять рублей просили за неё, то ли три. Женька стал торговаться и хотел купить только за рубль. Тогда один из этих хулиганов рассердился, схватил топор и перерубил сложенную на манер колбасы сеть посредине. После чего сказал Женьке, чтобы тот забирал её даром.
Он и забрал. И отдал мне, разумеется, не сказав, что сворована она у Манина. Даже, вроде, сказал, что в Ладоге они её свистнули. Я развесил сеть на крыльце нашего дома и стал пытаться связывать порваные куски капроновыми нитками. Ванька Яницкий застал меня за этим занятием, спросил, где я взял сеть, я сказал, что дал её мне Макаров, и Ванька ушёл.
Зато очень скоро пришёл дед Манин и опознал свою сеть. Разумеется, я всё рассказал, как было, упомянул о том, что дополнительные сведения можно получить у Женьки, на глазах которого снасть рубили. Дед, ворча, уволок свою сеть, наверняка восстановил её, там работы хоть и много было, но всё поддавалось “лечению”.
=======================
КВАРТИРА НА СОВХОЗНОМ ШОССЕ, ДОМ 10
Но вначале ещё несколько слов об отчиме. Сам Александр Васильевич Васильев, как я уже говорил выше, прошёл финскую и отечественную, закончил её то ли в Австрии, то ли в Венгрии. Он был военным фельдшером, имел доступ к спирту и помаленьку пристрастился. Да и сталинские 100 граммов тоже выдавались. Но законченным алкоголиком он не стал. Не могу, однако, сказать, что знал меру, как очень многие мужики её не ведали. Если уж водка была куплена, то ее непременно надо было допить, даже если ее было больше, чем влезло, хотя и меньше, чем хотелось. Напивался он с собутыльниками, бывало, и в стельку, всегда вне дома.
Думаю, что всё начиналось в ресторан-сарае на вокзале. Это случалось с ним в аванс и получку, как и со всеми мужчинами и некоторыми женщинами посёлка и города. Правда до дома как-то добирался и без сопровождения.
А вот перед самым домом мог и уснуть. Пару раз, когда я уже был побольше ростом, мне случалось приводить его домой. С другой стороны, мог и пару недель в рот водки не брать, если не наступало какого праздника. А их было в СССР много. На праздниках, впрочем, он никогда не напивался, видимо потому, что была обильная закуска и пили всё-таки долго, часами.
На почве этого, присущего, наверное, 90% окружающих мужиков пристрастия, он развёлся, жил в каком – то железнодорожном общежитии после развода. Мама говорила, что у него был сын, но он никогда о нём не упоминал. Выпивал Васильев в том числе и с неким Фомичёвым, начальником НГЧ. Это такая, типа жилищной, контора. За выпивкой начальник и проговорился, что освобождается общежитие машинистов. А мама как раз сошлась с ним, он, как я говорил, был её начальником – замом главврача железнодорожной санэпидстанции.
В результате его прописывают в это освобождающееся общежитие, и мы переезжаем все впятером: мама, Варя, я, Мария Осиповна Кекконен (о ней будет отдельный рассказ), и он сам.
Как мне рассказывал Юра Курбатов в 2013 году, здание его было, в числе других 5 домов, детдомом, в том числе и для детей всяких репрессированных Сталиным народов типа чеченцев.
Вы видите ниже и мой снимок 1982 года, когда дом был ещё с верандой.
Мама со смехом рассказывала, как «написали в отделение (Октябрьской ж/д), а там был такой, фамилия Кац, который наложил резолюцию: «Разрешаю прописать.
И вот нас прописывают.
Меня, ну и вас вместе, он прописывает – четыре.
Потом Мария Осиповна пришла к нам».
В этом доме мы прожили до 1974 года, то есть из него я поступал в институт в 1973.
Один раз, по окончании первого курса, дело было летом 1974, до переезда в благоустроенную квартиру на Маяковского, приводил в дом Серёжу Свойского и Наташу Ильину, которая приезжала к нему в гости.
Даже вместе ходили за молоком к "бабе Фене", жившей в конце посёлка Совхозное шоссе по пути к "купалке" на Первой скалке. Я помню, с каким нескрываемым интересом, смешанным с пренебрежительной брезгливостью, смотрела та Наташа, жившая с сестрой и мамой в четырёхкомнатной квартире на главном проспекте столицы, на нашу совсем не современную кухню с плитой и чугунными кольцами на ней. Васильев планировал, если мы не получим благоустроенной квартиры, сделать здесь паровое отопление и летний водопровод. Но квартиру мы получили. Из разговоров взрослых я тогда понял, что до того, как подписали ордер на наше вселение, в этой половине дома, где, между прочим, жили еще три семьи, о которых пойдёт, конечно, речь, было общежитие для машинистов паровозов. Тепловозы в ту эпоху, то есть в начале 1960-х, ещё в наших краях не ходили, и пошли лет через десять, если я не ошибаюсь.
Женька Макаров, как старший и более умудренный опытом, так ответил на мой вопрос по поводу установки новых шпал и посадки железнодорожного полотна на гравийную подушку: «Должно быть в скором времени тепловозы пойдут…» Знал, собака наверняка, что пойдут, впрочем. О Женьке Макарове, покойничке (мама сообщила, что он утонул по пьяни, когда я уже был в Канаде), речь ещё пойдёт. И уже шла. Так вот, это было общежитие машинистов Сортавальского локомотивного депо, от которых, кроме разбитых форточек, окна, по счастью, были все целы, осталась только сковородка из огнеупорного стекла, которая служила нам верой и правдой, может быть даже и после переезда на Маяковского, то есть в «город». Громадную комнату этого общежития дядя Саша перегородил надвое вдоль, с дверью посредине, и эта стена делила частично печку – большая часть печки оставалась в «столовой», где спали мы с сестрой, а меньшая, примерно одна четвертая, если не пятая объёма, обогревала спальню мамы и дяди Саши.
В августе 2004 года мы с сестрой Варей, я тогда приехал в Россию из Канады после шестилетнего перерыва, пошли бродить по окрестностям и подошли к нашему дому.
Сфотографировались на его фоне. На крыльце нарисовалась хозяйка. Я воспользовался случаем и рассказал ей о том, что мы здесь жили. Она оказалась дружелюбной и пригласила в дом. Позволила сделать несколько снимков, в их числе печку, которая уже была переложена и сильно различалась в облике от той, что была в нашу бытность.
Судя по всему, её переложили, может быть, достаточно умело, местные мастера печных дел. В тот короткий визит, что нанесли мы с Варей в августе 2004, мы не спросили, когда случилась перекладка, только я сфотографировал печь с разрешения хозяйки.
Насчёт угарного газа. Мне довелось испытать отравление им на своём детском организме. Было это на квартире у Курбатовых. Мы тогда слушали какую-то передачу по радио. Дело было зимой, и печка в комнате была только-только натоплена, и труба закрыта. С синенькими огоньками, надо полагать. Хорошо ещё, что её закрыли, когда передача подходила к концу и угарный газ, а он не имел запаха, мы поглощали лишь несколько минут. Я спустился по лестнице этого единственного в посёлке каменного дома, вышел на улицу и собрался идти домой. Голова сильно закружилась, и я упал на снег тут же у крыльца. Помню, что в чувство меня приводил кто-то, дав понюхать нашатыря. Однако свежий зимний воздух быстро всё выветрил, и я даже дома никому не сказал про этот случай.
В тот раз, в августе 2004 года, я сделал десятка два разных фотографий на свою новую и первую в жизни цифровую камеру Хьюлетт-Паккард. Увидел изменения в облике дома далеко не в лучшую сторону. Например, было заколочено и закрыто вагонкой окно рядом с крыльцом, что на фото справа, на освещённой стороне. Зато прорезаны два окна, смотрящие на погреб, которых при нас не было. Неприятно поразила куча шлака прямо перед погребом.
В тот раз хозяйка, как я сказал, была очень любезна к нам с сестрой и провела «в покои». Большой арки, под которой проходят в другую комнату, у нас не было.
Была плотно закрывающаяся дверь с защёлкой, и две кровати мамы и отчима, сначала, вроде, составленные рядом, а потом разделённые тумбочкой, комод с бельём и платяной шкаф, где кроме одежды хранилось отцовское ружьё, из которого мне довелось стрелять один раз, отчим показал как, а потом мама его загнала кому-то после его смерти.
Всё это и составляло убранство родительской спальни.
Потом оно плавно переедет на Маяковского и простоит с весны апреля 1974 года до октября 2017, когда я, наконец, продам мамину квартиру и поставлю условие, чтобы новые жильцы взяли всё с мебелью и избавлялись от того, что им не нужно.
Они купили мамину квартиру за госсубсидию. Сделка была выгодной, тысяч на 400 выгоднее тех денег, что я получил бы, если бы её покупали без субсидии. Поэтому 20 000 рублей за то, чтобы не возиться с перевозом моей мебели куда-то, пусть и на свалку, я легко заплатил.
Новым собственникам ушли стенки, стол, холодильник, титан в ванной и прочее убранство. Но это всё относится к другому периоду моей жизни.
Как это очень, увы, часто бывало в СССР, да и никуда не делось в России, внутри дома, квартиры, своей собственности, порядок навести люди могут.
А за порогом может твориться дикий ужас. Вот в том же 2004 году мы снялись на фоне нашего дома. Да, понятно, дом ветшает, и не в традициях русских людей что-то предпринимать для поддержания в минимальной пристойности внешнего вида хозпостроек: следят всё больше за внутренним «убранством».
Но, чёрт возьми, навалить такую кучу шлака перед самым домом? К чему, зачем, что это даёт, какой продиктовано необходимостью, кроме лени? Утеплять погреб таким образом? Глупо.
Понятно, что хозяева переделали печки в бывшей «кухне» и сделали нечто вроде центрального отопления, топящегося углём, мы им тоже топили в поздний период жизни там и, если бы не получили квартиру в городе, то отчим тоже бы сделал «паровое» с углём, но вываливать весь шлак перед домом?
Соорудить между двумя деревьями гараж, на снимке его угол виднеется справа, чтобы только был как можно ближе к дому и плевать, как это всё вместе выглядит?
Такого блядства не было в мои молодые годы и, тем более “у финна”.
Сараи всегда строились в отдалении, не мозолили глаза.
Там же места навалом повсюду!
Да уж, tempora mutandis так сказать, причём далеко не в лучшую сторону.
Окно с видом на озеро и железную дорогу присутствовало в моей жизни лет десять. Я снял его тогда же, в 2004 году. | А вот этого окна у нас в комнате тогда не было. Оно, по всей видимости, было заделано ещё финном, когда тот пристраивал веранду. |
Тогда фотографировал я в спешке (неудобно было грузить хозяйку своим присутствием) и упустил возможность посмотреть, стоит ли тот дуб, ветка которого виднелась очень хорошо из окна, и ветка, надо заметить, была особенная – толщиной в две-три человеческих руки. Она отходила от основного ствола параллельно земле и простиралась метров на десять, ну на семь, чтобы не соврать, над тропинкой, ведущей вниз к «линии» – мы никогда не уточняли типа «к железнодорожной линии», потому что другой линии не было, и эта эллиптическая речевая конструкция вполне выполняла свою задачу.
Под этим окном на снимке, что слева – а второе точно такое же было в спальне мамы и дяди Саши – не могу же я сказать «родителей», потому что «родительница» – то только одна, размещались две кровати: моя и сестры, а посреди, прямо под окном, стоял письменный стол. Сбоку размещался диван, где в сильные морозы спала Мария Осиповна Кекконен. Не упомню сейчас совсем, как мы умудрялись делить тот стол с сестрой, готовили ли уроки по расписанию, или ещё как приспособились, но одно ясно, потом, когда сестра поступила на учёбу в Ленинградский САНГИГ (Санитарно – гигиенический институт), произносился как «сангик», стол со всеми потрохами отошёл мне.
Но стол был делом десятым. Главное, что меня интересовало в летние утра в те безмятежные годы, когда мне было эдак от 7 до 15 лет, так это погода и перспективы на рыбалку. Встав рано утром летом, в каникулы, когда в школу идти было не надо, я подходил к окну, видел, что день солнечный, хватал краюху хлеба, снасти, червей, ключ от лодки и топал через железнодорожную линию среди картофельных полей к пирсу. Пирса, собственно, там никакого не было, но «у финна» был прорыт канал и по краям положены большие камни. Метров 30 можно было идти по ним, когда их не скрывала вода.
В своё время я написал в Живом журнале отдельный пост про наш дом и его историю. Если его поместить в контекст воспоминаний о детстве, то почти вся информация либо уже была дана в первой и второй главах, либо будет сообщена в третьей. Поэтому пост я проредил, оставив только подлинно исторические моменты. Заголовок поста был такой
Рассказ о прошлом нашего дома.
Фотографии к тому посту были взяты всё те же, которые вы уже видели. Никаких новых у меня, к сожалению, нет. А отредактированный под часть воспоминаний, а не под отдельный пост текст выглядит так:
Я знал, что дом был старый ещё до того, как мы вселились. Но что он был ТАКОЙ древний я узнал лишь недавно. Причём сведения об этом пришли никогда не догадаетесь откуда. Из Финляндии. Вот уже с полгода примерно, если не больше, я вхож в общедоступную группу “Картинки и рассказы из Сортавала“. Группа ведется финскими администраторами, есть там и наш сортавальский брат и сестра. Но в подавляющем большинстве там вышивают потомки тех, кто жил в домах, занятых нашими предками после перемирия 1940 года, то есть на очень короткое время, с марта до августа.
С марта 2023 года сайт не обновляется, но хорошо хоть не был совсем закрыт и все написанное до этого там сохраняется.
Так вот, в том посте я писал о взорванном в 1940-м году советскими войсками мосте, о том, как финны его в 1942-43 гг восстановили, и как мы всю жизнь думали, что подорвали мост злые проклятые белофинны.
Написал о том, как мои бабушка с дедушкой приехали из Петрозаводска с тремя детьми в 1945 году, когда все лакомые финские благоустроенные квартиры были разобраны, ведь первый народец-то ломанулся ещё с весны и лета 1944. Упомянул о том, что финны оставили всё нетронутым, вплоть до кухонной утвари. Даже в некоторых домах висели праздничные костюмы, аккуратно порезанные по спине рядом со швом. Так мне рассказывали несколько человек в детстве. Это сильно возмущало понаехавших: не могли, мол, жадюги, нетронутым всё оставить! Плохие чухонцы, чо.
Так вот, когда я писал про этот второй наш дом, первый был в Тункала, это отдельная история, я знал, что в нём сразу после войны был сначала детский сад, а потом детдом. Но меня занял вопрос, а кто же были финские хозяева дома и сколько их было. В большинстве случаев дом строился на семью, конечно, как и подобает на Западе. Но в нашем доме было слишком много отдельных входов для одной семьи. Словом, решил я в этой группе спросить, а вдруг кто-то знает? И ведь знали! Человека три имели предков, связанных с нашим домом! Сразу же выяснилось, что дом не был частным, а назывался “Детским домом” (Lasten koti). У кого-то из уже пожилых, конечно, финнов в группе, мама или бабушка, медсестра и выпускница курсов при доме сестер милосердия (Diakonissa laitos), в мою бытность городской больницы, где мне, подростку, оттяпали аппендикс, работала тут.
Нашлись какие-то места, по которым в детстве бегали родители этих финнов и мы, мальчишками, только бегали мы в разное время и в разных странах.
Но настоящим открытием была вот эта статья в сортавальской газете "Ладога". От 7 октября 1907 года. То есть со времен, когда Финляндия ещё была частью России! И наш дом уже стоял. Более того, он действительно раньше принадлежал одному владельцу, семейству Сикиё, о котором ничего не известно. Конечно, если шерстить все газеты “Ладога” того времени, имеющиеся сейчас в свободном доступе, то можно нарыть что-нибудь про ту семейку. Но оно мне надо? К тому же набрано-то всё готическим шрифтом и фиг поймёшь порой, где какая буква. Не без труда, но и не особенно напрягаясь, всё-таки я финский не забыл совсем и чувствую, где какая буква должна быть, я разобрал, что там было написано.
Täällä jaa paraitaa 13 pienolaista hoidon ja ylläpidon. Näistä on nuorin 6 kk. vanha 5 lasta on 1-2 vanhoja ja 7 lasta on 3 – 12 v vanhoja.
Monta on kuitenkin vielä koditonta, hoidon tarpeessa olevan pienolaista jotta ikävällä odottavat pääsyä lastenkotiin.
Niille, jotta tahtoisivat avustaa yhä useamman lapsen mastaan ottoa lastenkotiin, varsinkin maanviljeliöille, jotta tatonsa ja aittansa ovat saneet maan antimilla täyttää, pyydämme ystävällisesti ilmoittaa että lastenkodissa vastaan otetaan kiitollisuudella kaikenlaisia maan toutteita, kuten potaattia, juuritasvesa n.m. kuten myos maatteita.
Iloista antajata Jumala rakastaa.
Lastenkodin johtokunta.
После чего я забил статью в переводчик и получил на английском текст.
Я только спросил финнов из группы, что за “корневые черви” (rootworm) там фигурируют. Оказалось корнеплоды.
А на русском я статейку привёл в божеский вид:
СОРТАВАЛЬСКИЙ ДЕТСКИЙ ДОМ
В начале июня дом переехал в здание, где жила семья Сикиё, недалеко от города. Там 13 малышей получают уход и заботу за ними. Самому младшему из них 6 месяцев. Там находятся 5 детей в возрасте 1-2 лет и 7 детей 3-12 лет.
Однако многие по-прежнему бездомны и нуждаются в уходе, поэтому маленькие дети с нетерпением ожидают доступа в приют.
Мы обращаемся к тем, кто может и хотел бы помочь обитателям этого детдома и другим детям, особенно к фермерам, дома и сараи которых обычно полны дарами урожая.
Заявляем, что детский дом с благодарностью примет любые из сельхозпродуктов типа картофеля, корнеплодов и трав-специй (типа, например, укропа – прим. перев.) С любящим и дающим Богом.
Руководство детского дома.
В 2016 году мы с Сашей Изотовым проезжали, возвращаясь с его дачного участка, в его машине мимо моего бывшего дома. Остановиться я не просил. Что-то не захотелось. На нашей спортивной площадке построили уже домину-новодел, да и перед нашим домом слева лежали какие-то бетонные перекрытия. Может перестроят всё или очередной уродливый сарай соорудят прямо перед ним. Или гараж. Прошлого не воротишь. Сколько еще простоит этот дом неизвестно. Я помню только, что в нём мне было очень хорошо.
Снимки были мной сделаны из притормозившей машины Саши.
==============
СНОВА ОЗЕРО ХЮМПЕЛЯНЯРВИ И ЕГО КАРТА
Канал для лодок существовал и в мае 2007 года, когда я сделал этот снимок. Правда лодка, кажется, имеется только одна, из дюраля (так мы называли дюралюминий).
Как правило, на рыбалку я брал спиннинг и поплавковую удочку. Червей я либо копал заранее, чаще всего в навозе “у Башкирова”, который жил в доме, соседнем с колодцем по другую сторону шоссе, либо брал в ведерке, стоявшем в чулане или в помещении, где был керогаз. Черви были накопаны Васильевым, возможно, когда сажали картошку, вскапывали огород и т. п. Неважно откуда они брались. Важно, чем они питались. А употребляли они в пищу, наряду с землей, в которой находились, то, что Васильев называл чаюхой. То есть спитые остатки заваренного и выпитого чая. Их требовалось немного, одну или две заварки на всё ведёрко, и черви прекрасно жили несколько месяцев на такой пище. Побросав с утреца, пока озеро было спокойным и гладким как зеркало, спиннинг и чаще, чем нет, поймав пару щучек, я грёб туда, где было защищенное от ветра место. Если ветер дул со стороны посёлка, то вставал у кромки тростников, привязав уключины весел тростниками. Или вставал на якорь, которым служил порой и кирпич. Якорек тоже был, но это была скорее "кошка". То есть маленький якорь из проволоки с тяжелой сердцевиной. Им можно было цеплять сети, поставленные на глубине. Если дуло с противоположного берега, то был смысл прогрести туда и встать у скалы, где у меня было три-четыре любимых места и где хорошо ловилась плотва. Противоположный берег озера практически не годился для ловли щук, так как камышей там было мало и было очень глубоко. За исключением так называемого "колхозного озерка". На современной карте там расположен "финский хуторок". Это был, скорее, залив того же озера. Никто из нас не знал финского названия его. Там можно было поймать что-то и на спиннинг. Но мы старались туда не заезжать, так как там на берегу стояла пара-тройка домов, относившихся к поселку Туокслахти. А с этим посёлком у парней с Совхозного традиционно были "тёрки", последствия которых могли непонятно каким образом сказаться на заплывшем на чужую территорию. Кстати, таких колхозных озерков было два. На современных картах второе озеро, Хотинлахти, вторая часть которого говорит по-фински, что это "залив", показывается, как отделенное от Хюмпелянярви. Не знаю, как сейчас, а в наше время в это озеро легко можно было проехать под мостом через железную дорогу на весельной лодке. В крайнем случае по малой воде можно было протащить лодку руками. Чтобы протока под мостом пересыхала начисто, такого я не помню совсем.
Озеро Хюмпелянярви, оно же Волковское, по имени самого известного браконьера Волкова, который жил прямо на берегу и облавливал мережами и сетками всю губу у дома, было в моём полном распоряжении, потому что в ранний час мало кто выезжал на него. Но я про озеро уже не раз говорил и, наверное, говорить буду.
В 1980-е годы, когда я приезжал из Петрозаводска, то редко ходил с фотоаппаратом на озеро. Осталось всего несколько снимков примерно с того места, где стоял подожженный нами и сгоревший до основания финский дом.
Тогда же, в 1980-е, Вовка Калинников давал нам с Мариной лодку напрокат, и мы плавали на ней по озеру моего детства. Марина сняла слайд, где я купаюсь у скалы на другом берегу озера Хюмпелянярви.
В 2000-е и 2010-е годы я ходил на Совхозное несколько раз и всякий раз снимал озеро. Два раза мы ездили с Сашей Изотовым на его участок и я тоже делал немало снимков.
Эта карта финская, относится к началу 20 века. На ней я обозначил скалу, которую мы с Федей Курбатовым назвали Нептуном, потому что нам однажды показалось, что мох на ней сложился в виде трезубца этого бога морей.
Но мы с вами вернемся в тот пункт моего рассказа, где мы с Варей посещаем наш дом. Про дубы можно походя заметить, что эти деревья достигают такого сильного и ветвистого развития в Карелии только в Северном Приладожье и южнее: где-то проходит незримая граница, о которой наверняка знают выделенные под это дело особенные учёные-биологи, но совершенно ясно, что в Петрозаводске это не есть дубы, а очень даже пародия на них. Они тонки стволами и не развесисты. В Сортавале же дубы полноценны, как и на Валааме, который есть место уникальное вообще, и о котором конечно же, пойдёт еще речь, и не одна.
Нужно отдельно рассказать о купании, которое было важной часть жизни, как ни крути. Когда жили в Тункала, то проблем с тем, где купаться не было. Если почему-то не устраивало озеро Айранне, можно было всегда сходить “на суконку”. На озеро Кармаланярви, которое все звали Хелюльским.
Только вот я не знаю, есть ли сейчас свободный доступ к воде.
Дальше шло уже настоящее поле, которое порой и засеивалось каким-нибудь горохом, хотя чаще просто косили сено на нём.
Относилось оно к Сортавальскому совхозу-техникуму.
Скалка состояла из большой плиты серого гранита, полого спускавшейся к озеру. Рядом была совсем маленькая скала из гладкого коричневого гранита. Она нагревалась лучше большой, так как была обращена ровно на солнце, но на ней могли загорать едва ли три человека. На большой, более шершавой скале могли разместиться с десяток. На эту большую скалу, относительно ровную на поверхности, видимо приглаженную ледником много тысяч лет назад и спускавшуюся под углом градусов в 30 по отношению к уровню воды, которая хорошо нагревалась в солнечный день, хорошо было лечь, выйдя из воды. Но основная масса народа расстилала свои одеяла для загорания наверху, на части поля, естественно огороженного кустами. Интересно, что, если мы ходили купаться вечером жаркого, да и просто тёплого солнечного дня, то скала часам в 8 вечера была ещё теплой. Хотя воздух уже успевал остыть и без костра зуб не попадал на зуб, когда вылезешь из воды. Она тоже тёплая была, нагревалась за день.
Сам я плавал неважно, хотя научился рано. Поскольку дно, песчаное, вначале шло полого, до кромки камышей, а потом резко следовала яма глубиной, может быть метров в пять, то надо было дальше плыть. Я отплывал от силы метров на 20 от кромки тростника, потом приплывал назад.
Эта карта озера – современная, возможно от Гугла. На ней отмечена какая-то «вторая скалка» в районе Хюмпеля (ММС). В предисловии к ролику на Ютьюб говорится чуть ли не о восьми скалках в той стороне. Мы насчиты-вали максимум пять. В каждой избушке были свои погремушки.
Но многие мои сверстники, а ведь это купание продолжалось около 10 лет, то есть сезонов, пока мы жили и росли, отваживались плыть метров за 100 или 200 от этого места. Журналист местной газеты Красное знамя Юрий Дрыгин, например, доплывал и до противоположного берега, там отдыхал и возвращался. Я думаю, расстояние было с полкилометра до другого берега, так что километр он проплывал. Других от такого героизма удерживало поверье, что может “свести судорога” и тогда, если ты не взял и не воткнул в плавки булавку, чтобы ради такого случая её отстегнуть и уколоть в сведенную судорогой ногу, то тебе хана. Пойдёшь на дно. На дно никто идти не хотел.
Дрыгин был одним из сыновей бабки (ну нам казалось, что она была бабкой, хотя ей, может быть, лет 50 было, а то и меньше). У всех троих были разные фамилии, один, вроде, был Сашка Воронин. Мужа у бабки никогда не наблюдалось. Потом он переберется в Петрозаводск и станет работать где-то близко к “Комсомольцу”, хотя я ничего от него никогда не читал. Просто запомнил, что однажды, Валера Верхоглядов, с которым мы подружимся в период строительства дач в Орзеге, расскажет, как подарил Дрыгину бутылку Gordon Dry Gin и преподнёс её ему со словами, что бутылка специальная и на ней написано “Гордый Дрыгин”. Дрыгин упомянут в сети только один раз, вот тут. Не знаю, жив ли он или нет. В 1991 году вышла его книга.
Другим заметным купальщиком был Коля Кужелев. Он далеко не плавал, во всяком случае я не помню этого. Но то, что я хорошо запомнил – его туловище. Он от природы был наделен хорошей генетикой, может быть и занимался с отягощениями, только помню, что когда он оставался в одних плавках, то ни одна дама не могла отвести от него взгляда. Мощная литая грудь, накачанные руки. Про ноги не помню. Мы, мальчишки, тоже смотрели, открыв рты и мечтали стать такими, впрочем, понимая, что вряд ли получится. В 2018 году примерно я разговорился с одной местной жительницей Сортавалы и вспомнил о Коле. Она сказала – дядь Коля? Жив, здоров, живёт там-то. Я тут же забыл где.
Это было моей серьёзной ошибкой. Как только я вытащил лодку на полкорпуса на берег рядом со скалкой, в неё тут же набилось с полдюжины хулиганов с Пушкинской и Маяковской, которым слова поперек не скажешь, они поехали, гребя вёслами, в сторону открытого озера, лодка хватила воды, стала тонуть. Книжка – пособие по английскому, по которой я готовился к поступлению только уже, не помню, в Горький или Петрозаводск, то есть в какое лето это было, 1972 или 1973 года, намокла. Они просто бросили мою лодчонку, которая, конечно, будучи деревянной, не утонула, вёсла поплыли отдельно. Я каким-то образом её словил, подвёл к берегу и долго черпал воду, после чего уплыл от греха подальше и больше такого промаха не совершал.
Вторая скалка была метрах в тридцати от первой, по тропинке через лесок. Там было дно похуже, довольно глинистое, я думаю, что на первую песок был “финном” привезен, а туда – нет. Имелось ямы три на дне, старый тростник мог лежать в этих ямах, и сторона была не солнечная, к тому же высокие кусты, а может и деревья, загораживали солнечный свет. Зато там почти никогда не было купальщиков. Формально имелись и третья и четвёртая и даже пятая скалки, но это были просто камни за камышами. Тогда как для первых двух дно финны явно обработали так, что тростник там не рос даже после 15–20 лет, считая с 1944, когда они оставили этот регион. Наверняка прошлись земснарядом, как они сделали это там, где мы цепляли наши лодки.
Иногда желание пойти купаться возникало спонтанно уже вечером, особенно после футбола. Воздух уже остывал, но вода была тёплой. Из неё не хотелось вылезать. Решением проблемы был бы костёр, но сложность состояла в том, что дров в округе физически не было, потому что костры жгли и днём и весь валежник был давно собран. Как и сухой тростник подобран начисто. Но вроде что-то находили, помню только, что костёр почти всегда устраивался.
Там же на первой скалке я научился у старших парней курить. Вначале, естественно, не затягиваясь. Это чистые враки, когда ты в кино видишь, как кто-то закуривает в первый раз и сразу поперхнётся, вдыхая дым в горло. Нет, дым первых сигарет набирался только в рот и тут же выпускался. Вот когда ты пробовал затягиваться, сначала потихоньку пропуская толику дыма в лёгкие, потом всё больше, когда ощущал головокружение и лёгкое опьянение от этого дыма, тогда ты и начинал рисковать приобщиться к этой дурной привычке. Со мной этого так и не произошло. Я начал курить лет в 13, мог скуривать до пачки в день, воровал сигареты и папиросы у отчима пока он спал или отсутствовал, курил в институте потом, особенно после выпивки, смолил в армии, где трудно было удержаться, так как курили практически все вокруг. Но зависимости от никотина так и не испытал.
ГОСТИ НАШЕГО ДОМА И ПЬЯНКИ
Наша с сестрой спальня легко преображалась в гостиную по приходе гостей на пьянку, которая случалась примерно раз в месяц, если не чаще, на праздники, дни рождения. Интересно, что телевизор и у нас стоял в том же самом месте, что у новых хозяев.
Их могила стоит совершенно запущенной на “новом” кладбище у совхоза “Большевик”. Что стало с сыном Серёжкой и дочерью старше его на несколько лет, имя которой я забыл, если вообще помнил когда-то, я не ведаю. Может и сгинули оба.
Вспомнил про Серёжку ещё один момент. Однажды Анна, его мать, спросила меня, не мог ли я помочь ему обуздать школьного хулигана Аскольда, который не давал парню прохода. Тогда ещё никто, в том числе и я сам, не знал заморского слова «буллинг», но явление доминантности старших над младшими или сильных над слабыми, в просторечии «дедовство, дедовщина» было хорошо известно. Вот я написал про старших и сильных, а получалось так, что «дедами» могли быть и младшие и физически слабые. Как тот же Аскольд. Он был замухрышкой, но никто в школе не мог ему слова поперек сказать. Потому что имел старшего брата-спортсмена по фамилии Куваев, у которого, в свою очередь, тоже, как все знали, есть какое-то мощное покровительство. Один раз Аскольд даже спрятался перед уроком в стенном шкафу нашего класса, где хранились всякие швабры, метлы и ведра с тряпками для уборки. Он там мяукал, что-то бурчал, и, поскольку шкаф имел отверстие сверху, то его голова появлялась сверху в ходе урока. Учительница обратилась к классу, где самый низкорослый парень был на голову выше этого Аскольда, типа, давайте уж, выведите хулигана под руки. Никто даже не пошевелился. Все боялись репрессий. Поэтому я тогда просто тоже как-то отвертелся от просьбы Анны Калугиной и совсем не собирался обострять отношения с Аскольдом ради ее сына. Кстати, Аскольда я потом встречал раза два на своем жизненном пути и мы с ним о чём-то говорили. Первый раз дело было в автобусе, когда я ехал в выходные от стройотряда на автобусе из Сортавала в Ляскеля. Он знал местных хулиганов и подсказал мне, какими именами оперировать в случае возникновения конфликтной ситуации. Её, слава богу не возникло.
В 2004 году окно находилось примерно там, где висит зеркало и выходило на спортплощадку, и я припоминаю, что Васильев (в центре), вешая его, разбил стекло окна гвоздём.
Снимок сделан в 1960-е годы, когда кузина Мила (слева) приезжала с двумя подругами кататься на лыжах.
Застолье продолжалось несколько часов, минимум три, я думаю.
И, насколько помню, на столах всегда было пожрать от пуза. Коронным блюдом была тушёная с мясом картошка. Всегда на столе были всякие салаты, без оливье, конечно, не обходилось, но бывал и салат “мимоза” и “селедка под шубой”, а может и всё вместе.
Всё время был зеленый горошек, солёные огурцы, помидоры, не в сезон они были маринованные из банок, какая – то копчёная колбаса, или рыба.
Морс клюквенный или брусничный стоял в графинчиках, сок детям покупался, я иногда требовал вишневого и мне покупалась трёхлитровая банка. Я не помню, с какого возраста стали наливать мне “винца”, но, думаю, лет с 10–12. Позже, чем во Франции, конечно, где детям в то время давали разбавленное вино чуть ли не с 4 лет, но тоже годилось.
Я полагаю, что выпивалось на душу взрослого побольше половины бутылки водки, может быть и бутылка. Но никто никогда не пьянел сильно. Возможно, в силу обильной и жирной закуски. Квартира была большой, часто и танцевали. Под проигрыватель. Сначала под пластинки в 78 оборотов, потом в 33 1/2.
Что играло на этих пластинках? Я запомнил, например, песню с дорожки какого-то кинофильма, где пелось: “Никто нигде не ждёт меня авара я”. А в следующем куплете было уже: “бродяга я”. Потом-то я выяснил, что фильм так и назывался «Бродяга» и главную роль в нём исполнял Радж Капур. В Ютьюбе много роликов с заглавной песней, вот один из них.
Кроме этого, были такие номера, как кубинская (естественно, я этого не знал) песня “Сибоней”. Она, как и всё сейчас, тоже имеется в сети.
Запомнилась ещё песня, несколько строчек из которой и сейчас могу напеть по памяти. Она начиналась с “Мама, йо керо” и припев был “А чукета” – так мне слышалось. Потом оказалось, что она Чупета, но не суть. Бразильская классика аж 1940-х годов, часто звучащая в исполнении Кармен Миранды.
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ ЛИНИЯ
Линия, то есть железная дорога Петрозаводск-Ленинград (через Суоярви и Сортавала), была важной частью нашей жизни, потому что все эти десять лет можно было очень легко и точно, часов у нас ни у кого не было, мерить время по двум пассажирским поездам, шедшим в разных направлениях, на Ленинград и на Петрозаводск.
Петрозаводский поезд отходил рано, часов в восемь утра, а в Питер шёл позднее, наверное, в одиннадцать.
А где-то в одиннадцать вечера мимо проходил и пригородный поезд. Он шёл до Сортавала с пересадками в Приозерске или Кузнечном, докуда шла электричка, этого я уже не помню.
Мы, как я вспоминаю, воспользовались им только раз, не знаю почему, может на регулярный поезд, уходивший из Питера в полночь ровно, с Финляндского вокзала с паровозом Ленина за стеклом, не было билетов. Как бы то ни было, я хорошо помню, что именно в тот раз Володька Онохов, с которым я потом буду работать в вагонном депо, он жил тогда в единственном в нашем посёлке каменном доме, попросил машиниста тормознуть “у семафора” (вначале был семафор, потом, даже когда его сменили на светофор, название осталось), и мы сошли прямо перед домом.
Счастью меня девяти-десятилетнего не было предела, так как тащиться с чемоданами от станции было несравненно хуже, даже при том, что автобусы тогда ходили каждые 50 минут как часы. Последний был в 23:50, я помню, словно это было вчера.
По этой линии мы ходили на «красный» мост. Одно время, помню, увлекались рогатками, и по пути на мост били изоляторы, к которым крепились электропровода. Потом даже железная дорога вывешивала грозные объявления типа: «Не бей изоляторы, это может привести к крушению поездов!» Нам было до фени, но потом волна рогаток проходила, разбитые изоляторы менялись и больше им ничего не грозило.
Хорошо помню, что однажды мы почему-то оказались в районе моста со Славкой Оноховым просто так, без рыбалки или какой-то цели. Просто гуляли, наверное. Было уже время после белых ночей, конец августа или сентябрь, сумерки или даже просто полная темнота. Домов поблизости не было, а железная дорога не освещалась. Уже направились домой, как из темноты выступил, как нам показалось, незнакомый мужчина. Я, помню, сильно испугался, но Славка быстро понял, что знает встреченного и назвал его по имени. Он держал в руках «букет». Почему-то из одних листьев. Когда выяснилось, что подросток Славу знает, он показал нам этот букет. Внутри был довольно длинный и острый финский нож.
Пару раз, когда делали отсыпание гравием ж/д полотна для будущего запуска тепловозов, а может быть тепловозы уже были запущены, но так или иначе товарные поезда, шедшие в сторону Туокслахти, замедляли ход где-то сразу после красного моста. Поэтому мы садились в пустые вагоны товарняка на станции и ехали до места замедления хода, а потом спрыгивали. Мне хватило, может быть и одного раза, потому что было просто страшно. Ход хоть и замедлялся, но не так уж сильно. Прыгать надо было по ходу поезда, улетали далеко и существовал риск напороться на срезанные кусты или острые камни. Ну его нафиг, сказал я себе после первого же опыта. Ванька Яницкий с его каким-то двоюродным братом повторили этот опыт раз пять, наверное.
Клали под колёса поезда петарды, патроны, собранные на стрельбище и начиненные дома порохом. Засыпав его в патрон, загибали плоскогубцами другой конец. Раздавался громкий хлопок, машинист в тревоге выглядывал из окна, соображал, тормозить ли локомотив, может быть, сбавлял ход, но не останавливался. У него же расписание было…
Клали на рельсы копейки, которые расплющивались и приобретали овальную форму с острыми краями. Зачем это делалось, ума не приложу.
А Женька Макаров рассказывал, как они с Бурцевым, его приятелем, раздобыли где-то кору, внешне напоминающую полноценное бревно. И положили её на рельсы перед приближающимся поездом. В тот раз машинист струхнул и произвел экстренное торможение. Вроде потом их таскали в ж/д милицию по этому поводу.
КАК МЫ РАЗОРЯЛИ И ЖГЛИ ФИНСКИЕ ДОМА
Но до этого я вспомнил о … гадюках. Я сам никогда их не видел, так сказать, в естественной среде обитания. Хотя скалы, допустим, под нашим стадионом на Совхозном, были точно такими же, как и там, где они водились в изобилии, сейчас расскажу где, но на этих скалах их не было и близко. Не видел за все годы ни одной змеи. Видимо отпугивала близость человеческого жилья, движение людей, машин и т. д .
А увидел этих тварей в числе сразу двух, когда два брата-подростка, фамилию их я если и знал вообще, то забыл, принесли на крыльцо дома Оноховых-Павловых-Курбатовых. Как-то по весне, когда уже пригревала солнышко.
Эти братья, я помню только, что они были в какой-то серой одежде и довольно высокие и худые, жили в доме перед теми, которые мы разоряли и один из которых подожгли. Речь о том тоже дальше. Их дом стоял у подножия скалистой горы и был, по-моему, оставлен семьей, то есть они куда-то переехали ещё в мою бытность на Совхозном. Не помню, лазали ли мы по нему, когда он опустел, наверняка да. Сейчас, когда стали доступны финские карты, я думаю, что это здание помечено на них топонимом Salima.
Так вот. Гадюк они приносили на палке толщиной сантиметра в два-полтора, один конец которой был расщеплен, и шея змеи была зажата в это расщепление. Приносили также инструмент поимки гадюки – тоже ветку примерно метр длиной с вилкой на конце в форме буквы Y. Это сейчас продаются всякие хитроумные щипцы, придуманные для этой цели, а тогда ничего подобного не было. Ещё помню, что один из братьев давал змее укусить белый носовой платок. На платке оставалась жёлтая капля яда. Что братья делали со змеями потом, я не знаю.
А потом получилось так, что один за другим люди стали переезжать из старых финских домов в благоустроенные. Я уже говорил, что территория, по крайней мере поля на Совхозном шоссе, относились к сортавальскому совхозу-техникуму.
Сам посёлок совхоза территориально числился, наверное, за Хелюля.
Он расположился в верховьях протоки Кармалансалми, соединявшей Хюмпелянярви (Волковское) с Кармаланярви (Хелюльским). Наверняка там народу и давали дома, если они работали в совхозе. Или где-то в городе, в Хелюля, если нет. Не знаю. Нам было всё равно. Нас интересовало тон немногое, что оставалось в этих домах. Я лично знал, что стенные обои обычно клеились на газеты. Первый слой, наносимый на голую стенку, был из газет. Поэтому, когда обои отслоишь, что сделать было легко, так как клей давно высох, то можно было получить порой почти целиком газету и посмотреть, не почитать конечно, (финского-то никто из нас не знал) на рекламу товаров. Иногда находили какой-нибудь подсвечник или что-то вроде его времен финнов. Но в основном оставались ненужные вещи, книжки-журналы-газеты советского времени. Всё-таки к середине 1960-х прошло уже больше 20 лет, как в эти жилища заселились новые хозяева. Чаще всего прибывшие из Белорусии. Один из таких домов, где мы поураганили, был изображенный на финском снимке начала 20 века, что я покажу ниже. Мы давно знали про этот дом. Пару раз за зиму ходили на лыжах кататься со склона высокой горы, у подножия которой он стоял. Трамбовали там спуск, прокладывали лыжню. Может быть, даже делали импровизированный трамплин. Но в те времена дом был обитаем, к нему чистилась если не дорога, так как транспорта личного почти ни у кого не было, то тропа. А потом, как-то весной, мы прознали, что хозяева дома уехали и пришли посмотреть, что там осталось. До нас уже кто-то был, стёкла были выбиты. Наверняка это было дело рук мальчишек из совхозного посёлка. Не знаю почему, но как-то не было у нас такой вражды между жителями нашего их посёлков, как существовала, может быть только в преданиях, между парнями из Туокслахти. Когда я был в возрасте 7-8 лет, большие парни рассказывали, как ходили, намотав на руки ремни, драться в Туокслахти. Но это скорее уже было сродни каким-то сказкам. И не очень похоже на правду, потому что эти грозные в их рассказах вояки по существу были все наперечет и жили на Совхозном последние лет 10. Их было-то всего человек пять. Собрать достаточно большую для побития туокслахтинских им было точно никак. Как бы то ни было, в район Красного моста мы ходили и приплывали на лодках рыбачить без опаски.
Дом находился здесь и помечен на финской карте, как, очевидно, принадлежащий семейству Pulli.
В своё время я делал ещё одну карту для блога с вкраплением в нее уменьшенной фотографии. Крестиком помечено ровно то место, где стоял фотограф, делая снимок. То есть на ж/д линии. Обратите внимание, что отмечен и детский дом (lastenkoti), то есть второй дом моего детства.
Ну и, наконец, показываю сам снимок 1910 года. Он подписан как Рувен-мяки. Сделан с отличным разрешением, наверняка снят на широкоформатный негатив со штатива. К нашей детской эпохе осталось только среднее строение, куда мы и залезали. Заборов никаких не было, само собой. А гора Рувен изрядно поросла уже, за 20+ послевоенных лет, сосняком в основном. Сосны растут там, где, казалось бы, нет никакого питания и влаги их корням. Пускают их в расщелины, растут, ветвятся. Даже фильм был такой про то, как на камнях растут деревья.
Но ведь в заголовке этого раздела, если вы не забыли, я написал, что мы не только шустрили по оставленным домам, но и жгли их. Это, безусловно, преувеличение и форма привлечения вашего внимания. Сожгли только один, да и тот по неосторожности. При этом я участия в поджоге не принимал и был бы оправдан судом, буде таковой состоялся. Но никакого суда, кроме трибунала общественного мнения масштаба двух-трёх домов посёлка не было.
Дам сначала место на карте, где этот дом стоял. Если идти в сторону Туокслахти от нашего дома, то он был расположен практически у моста. Метрах в 200 не доходя до него. Что интересно, рабочий поезд, шедший из Элисенваара вечером, тут останавливался. Видимо для того, чтобы высадить пассажиров для посёлка сортавальского совхоза-техникума. Опять же, на старой финской карте дом обозначен как Каармениеми (Kaarmeniemi). Была ли это фамилия владельцев дома или топоним, я не могу, конечно, сказать. Если последнее, то буквально в переводе с финского это означало «змеиный полуостров». Таким образом название места перекликалось бы с теми гадюками, о которых я писал в начале раздела.
Жизнь порой предоставляет удивительные подарки любопытным людям. Типа каким я был мальцом в глазах моей бабушки. Я никогда в жизни даже не предполагал, что увижу снова этот дом. И вот, надо же, увидел. Ни за что не догадаетесь, где. А впрочем, догадаться-то легко. В оцифрованной по самое не хочу Финляндии. Я, помнится, искал в сети картинки по теме Парковского, оно же Айранне, озера. И нашёл фотографии некоей Лиины Кантелл.
Заинтересовался тем, кто она была такая? Её подлинное имя - Густава Каролина Кантелл (урожденная Майкре). Она родилась в Санкт-Петербурге 17 мая 1866 года и была женой начальника станции Сортавала Йохана Габриэля Кантелла. Она воплощала в себе то, что называли «деревенская художница». В разряд художников входили и фотографы. И по праву. Потому что они рисовали светом. Фотография, если перевести на русский есть светопись. Женщин-фотографов было мало. Деревенский фотограф обычно был молодым человеком, интересующимся новым техническим оборудованием. В 1888 году Кантелл окончила семинарию в Сортавале. Будучи женой начальника станции, она находилась в эпицентре технологической революции в пассажирском транспорте. Железнодорожная сеть строилась и ширилась, и новая эра ознаменовывалась гудками паровозов.
Лиина (портрета себя она, увы, не оставила), с успехом участвовала во многих фото-конкурсах. В 1911 году Кантелл получила приз в размере 50 марок на конкурсе фотографий, организованном Финской турис-тической ассоциацией.
В конкурсе фотографий журнала "World" 1921 года "Природа финского лета" она получила первый приз (500 марок) за серию фотографий.
Второе место в этом конкурсе занял русский кавалерийский офицер и адъютант генерал-губернатора Иван Тимирязев. Конкурс был описан в журнале "World" следующим образом.
"... во всей подборке фотографий не было ни одного западно-финского сюжета, как и многих картин из центральной части страны. Действительно, восточные регионы наиболее богаты достопримечательностями для любителей природы... Солнечные пейзажи особенно хорошо представлены в обширной коллекции г-жи Лиины Кантелл, жены начальника станции".
Так вот, на одной из её фотографий, к сожалению, дошедшей до нас в очень плохом качестве, я увидел тот самый дом, который мы подожгли! Я думаю, что главным объектом её съёмки было железнодорожное полотно. Но дом, который мы подпалили, тоже попал в кадр! Вместе с горой Руви (справа), о которой я столько написал. Дом, конечно, сейчас вспоминаю, был внушительным. Подъезд к нему осуществлялся по грунтовой дороге слева, которая вела из посёлка, называвшегося при нас посёлком СХТ, а при финнах Хиипосенмяки. Ну а тропинка спускалась по камням к полотну. По ней мы и взобрались, чтобы оставить от строения только фундамент.
Когда утром следующего дня я, как обычно, пошел на остановку автобуса номер 4, то по приходу на оноую почуствовал нутром окружавшую меня враждебность тех, может быть, пяти человек, что стояли там, дожидаясь прирхода транспортного средства. Я слышал, что они шушукаются между собой, говоря нечто вроде – вот он, поджигатель. Как-то получилось, что я и был-то один там. Ни Ванька, ни Женька не ездили от конечной остановки в школу. Я не могу поставить временные рамки этого события. Класс седьмой, вероятно.
О событии забыли если не сразу, то через день. Так или иначе дом должен был погибнуть. Либо разобранным на бревна и доски, что было не так и просто, либо таким способом, который мы с ним учинили. Аминь ему.
=================
ВОДОСНАБЖЕНИЕ ПОСЕЛКА
Эти два снимка сделаны в мае 2009 года. На них виден основной колодец, оставшийся таким, каким был во времена моего детсва и отрочества. На первом снимке справа видна скважина, которую пробурили позже. Я расскажу о ней ниже.
Колодец всегда представлял собой по сути яму, обрамлённую бетонными кольцами. Он был довольно глубокий, уходил в землю метра на четыре точно и наполнялся доверху только весной. Из него брали воду долгое время, почти всё лето или, в зависимости от засушдивости сезона по крайней мере до середины его. Для забора воды надо было бросать вниз перевёрнутое ведро (чтобы оно сразу утонуло), потом крутить ворот стальной ручкой в виде буквы «Г». К концу лета, иди раньше, если оно было засушливым, колодец вычерпывался практически досуха. Ведь за водой ходила вся округа. Некоторые с бидонами, вмещавшими 4 ведра; их возили на тачках даже «из-под низу», то есть те, кто жил ниже остановки автобуса. Когда воды в нем не оставалось совсем, надо иногда было тащиться «на родник», что было порядочно далеко и по лесу, почти до озера Айранне-Парковского.
В июле 2013 года мы с мамой прошли от дома на Маяковского через всё Совхозное и вернулись через вокзал. Мы начали наш поход от дома по Маяковского 24, мимо её "фазенды", то есть участка, где она сажала огород даже в 2014 году. Этот урожай так и остался несобранным впервые за многие годы... Потом мы перешли по мосткам через ручей, который я снимал в 1980 вместе с рыбнадзором Борисом Вайсманом с целью показать, как в озеро течет мазут из локомотивного депо. А потом по тропинке, где я ходиль сотни раз, возвращаясь из города даже и в полной темноте. Мне был знаком её каждый изгиб. Потом - мимо сада, куда лазили мои друзья за яблоками. Он на фото июля 2013 года. Я совершенно забыл фамилию владельцев этого огромного по меркам посёлка сада. Но что запомнил, так это то, что про них ходили слухи, что они "баптисты" и что именно в их доме проводились баптистские молебны. Слово было лишено для меня всякого смысла, но было ясно одно - это что-то плохое. Кстати, "баптисткой", опять же по слухам, была и мама Женьки Макарова. Она вроде работала медсестрой, но когда раскрылась её принадлежность к секте, то ее отовсюду погнали и она смогла устроиться лишь рабочей на кухне в туберкулёзном санатории, бывшей усадьбе Галлонбладов. Потом, вроде, работала автобусным кондуктором.
Я с детства отличался осторожностью и никогда не лазил по чужим садам, например. Может быть отчасти и потому, что рано прочитал в местной газетёнке «Красное знамя», как мужик пристрелил из двустволки мальчика, который залез за яблоками в сад. Мужика посадили потом, по-моему, и я помню, что был такой журналист Макаров, он из Тункала, который писал по следам суда статью. Жизнь мальчонки, морализировал репортёр, стоила «ведро и тазик» яблок, что собирали с этого сада.
Снимок по пути от дома нового к старому. Ж/д посёлок за кадром справа.
В тот раз мы сделали первый “привал” у того самого нижнего родника, о котором я начал рассказывать. Он никогда не пересыхал и дебит у него был высоким - всегда струился ручеек, текущий в озеро.
Но топать до него надо было не меньше километра, если считать в обе стороны. С двумя эмалированными вёдрами, вмещавшими по 12 литров воды, не очень-то находишься. Оцинкованные вёдра были меньше, литров по десять.
Потом рядом с основным колодцем пробурили «скважину». Бурили долго, несколько месяцев, похоже, что до уровня озера, а это метров 30, наверное.
Снимок мая 2007 года.
Однажды зимой бурильщики работали уже после наступления темноты и установили в небольшом отдалении от буримой скважины лампу большой мощности, может быть в 500 ватт.
Они повесили её на провод, который шёл к скважине от бани, то есть на расстоянии метров 10 от места, где работали, но света хватало, чтобы всё осветить в округе.
Лампа была не защищена ни футляром, ни железной решёткой, как это должно быть. Скорее всего в силу того, что была очень большой. А мы стали бросаться снегом друг в дружку у этой самой бани и кусочек снежка упал на лампу. Она сразу же лопнула с громким хлопком, а мы убежали. Благо видеть, куда мы дунули, никто уже не мог, да никто бы и не погнался, это же были не милиционеры, а бурильщики. С тех пор в тёмное время суток работы больше не велись, что наверняка задержало пуск скважины в эксплуатацию. Но нам от этого не было ни жарко, ни холодно.
Ещё пара снимков от 2004 года. Дама в экстравагантном наряде – розовые трусы поверх брюк и в резиновых сапогах. Или такие розовые штаны у неё – кто разберёт? Всё так же, с тачкой, идёт за водой на «скважину», крыша которой на снимке как раз впереди по курсу. Потом мы её видим у самой скважины. Прошло больше сорока лет, и ничегошеньки не изменилось – так же наливается из трубы железистая вода в бидоны, полощется бельё, тут же выливается грязная вода. Потом всё повезут на тачке к дому…
Рядом с домом «финном» был построен погреб, отсыпанный сверху хорошим изоляционным слоем земли или шлака, с крышей и вытяжкой для вентиляции, бетонный внутри. Его окрестили «лéдником» (ударение на первом слоге), и молоко, которое мы покупали по 30 копеек, кажется, за литр у семьи стариков, живших в доме сразу за линией (потом там поселится Вовка Калинников с семьей, он умер от рака горла уже в 2000-е годы), могло в нём храниться, не скисая, наверное, неделю: настолько хорошо держал этот «ледник» холод. Единственным неудобством было, конечно, ходить туда всякий раз, когда было нужно молоко, открывая навесной замок, но что поделаешь? Холодильник у нас появился, наверное, только на Маяковского, хотя, думаю, что и на Совхозном уже был, но если только в начале 1970-х… В моём архиве есть уникальная фотография июля 1959 года, присланная однажды в группу «Мы из Сортавала», на котором хорошо виден этот ледник.
На моем снимке 2009 дома видна пристройка к дому, которой в 1960–1970 годы у нас не было. Куча шлака перед погребом уменьшилась по сравнению с 2004 годом. Достижение, однако!
Я получил “огнестрельное ранение левой кисти”. Так было написано в справке ж/д больницы, где мне этот свинец извлекли и зашили руку. По-моему, я даже не лежал тогда в больнице. Пришёл в больницу самостоятельно, встретив по пути, в районе “серого дома” маму, возвращавшуюся с работы. Наверное, мы с ней вдвоём и притопали тогда туда, там её, конечно, знали, приняли меня сразу и заштопали.
=======
НАШИ СОСЕДИ ПО ДОМУ
В соседях в ту пору у нас в доме были три семьи. В квартире справа (обведено жёлтым на снимке ниже) жили Аршиновы. Я помню, что у них был сын, которого мы дразнили «Аршин малалан». Был такой фильм, азербайджанская музыкальная комедия 1945 года.
Окно и квартира Аршиновых. Я пользуюсь снимком 1960-х годов воспитанника детского дома Кулакова. Он присылал их мне, когда у меня была, примерно до 2016 года, группа в Одноклассниках “Мы из Сортавала” с участием 6000+ человек. В 1980-е годы я не снимал дом с этой стороны, а в 2004 году облик его разительно изменился и был дополнен пристройками. | На снимке 2007 года, который я сделал со стороны колодца, видно, как переделан фасад дома. Общего для квартир Аршиновых и Петровых крыльца больше нет. Вместо него сооружен вход в квартиру через пристройку. |
Тогда, когда мы делали эти кадры и попали в милицию с Сашей Изотовым по доносу какого-то бдительного служащего ж/д станции, потому что я рассказывал на его видеокамеру, поставленной на штатив о своей работе в вагонном депо на фоне этого самого депо. Мы были на машине Саши с финскими номерами, и служащий нас заложил. В милиции, которая как и при совдепии располагалась в том же здании, что и ж/д СЭС, нас распросили о том, кто мы такие, записали личные данные и отпустили.
То есть в мае 2009 года в бывшей квартире Аршиновых жил Яницкий, двоюродный брат или какой-то иной родственник приятеля детства Ваньки Яницкого. Я его узнал, потому что в 1992 году он делал гроб для Васильева. Аршиновы потом уехали на Украину, заказав вагон для переезда. Причём, когда выяснилось, что им по какой-то причине не позволили загрузить в вагон несколько кубометров досок, которые составляли в степной Украине целое состояние, мама Аршинова бегала с верёвкой и грозилась, так, для спектакля, повеситься. Как говорила мама в воспоминаниях, сразу же по приезде Аршинова с мужем развелась, сказав, «А на кой он мне сдался, такой лысый!»
Главу семейства, дядю Володю, красивого и сильного мужика убили, и, кажется, выбросили из вагона поезда – тёмная история.
Я только помню запах еловых лап, положенных на дороге от дома к улице Совхозное шоссе, она же главная дорога посёлка, куда несли гроб с его телом и то, насколько велики были гематомы на его лице.
Их пытались чем-то замазать и запудрить, но получилось плохо.
Осталась красивая жена Валентина с двумя детьми, младший страдал полнотой.
Однажды мы его, лет пять или шесть мальчишке было, подняли за шею, как иногда делали с другими парнями его возраста, прижав ладони к ушам.
Розовым обведены “владения” Фофашковых.
Второй этаж целиком занимали белорусы Фофашковы. Места у них было очень много, но зато потолки были низкими и с боков нависали. У нас же были потолки чуть ли не под три метра и большие окна в обеих комнатах. Всегда было светло. «Юрка» Фофашков, мама его иначе не звала, отец семейства, на все руки мастер, пучеглазая его жена и бабка, чья из них мать – не помню, вроде как Юркина, плюс сын Лёшка, который лечился где-то от туберкулёза, да ещё дочка, не помню, как звали.
Вся семья составляла предмет не очень дружелюбного отношения со стороны Марии Осиповны Кекконен. Эта бабушка, о ней я говорю в третьей части, потомок шведки и финна, не знавшая никаких языков кроме русского, не любила белорусов и считала их неряхами, грязнулями и т. п. А белорусы как раз и составляли подавляющее большинство приехавших на только что оттяпанные у финнов земли.
Мама рассказывала, что Юрка, практически не пивший изначально работяга, спутался с какой-то другой бабой, известной на всю округу дамой лёгкого поведения, как говорили тогда, она была “не блядь, а честная давалка”, запил и, вроде, помер. Жена Юрки была жива пока была жива мама, и они соседствовали по улице Маяковской, где Юрке дадут квартиру в 1980-х, вроде годах. Но до того, как её дали, он сумел устроить туалет прямо в квартире, что было невиданной роскошью для посёлка.
Вот этот продолговатый короб, часть которого не покрашена, а я даже не помню, покрасил ли его Юрка после сооружения, ровно справа от нашего окна и слева от окна Петровых, как раз и обрамлял, и утеплял трубу большого диаметра, по котором у фекалии стекали в септик. Не знаю, работал ли туалет в 2009 году, когда я сделал этот снимок, но на месте септика разбит огород. Судя по тому, что он простирается от края дома до самого погреба, где мы хранили картошку, то, скорее всего, ту квартиру, где жили Петровы, может занимать тот же Яницкий. В постсоветское время квартиры уже легко приватизируются, продаются и покупаются, что во времена нашей бытности было делом неслыханным.
Но вернёмся к тем нашим временам моего детства и отрочества. Потом квартиру Аршиновых займёт шофёр санэпидстанции, похожий на цыгана, судя по всему татарин, низкорослый и кривоногий.
У него была очень некрасивая и сварливая жена, с которой они ругались чуть ли не каждый день и тут же мирились. Он даже, помню, говорил, что замечательно заниматься сексом с разъярённой женой, в чём я позволил себе внутренне усомниться.
Запомнился ещё один эпизод с ним. Не поступив в Горьковский педвуз на переводческое отделение, я сидел дома, на крыльце, и курил сигареты БТ, купленные, по всей видимости, в Ленинграде на пути из Горького. Он подошёл и спросил: «Что, не поступил?» Все же во всём посёлке знали, что я поехал поступать. Я ответил, что не поступил, а больше не помню, о чём мы говорили.
А когда я на первые заработанные в вагонном депо деньги купил себе магнитофон «Дайна», то переписывал у него первые в моей жизни альбомы западных певцов. Это были песни группы «Ти Рекс» и у меня даже не было ещё шнура для перезаписи, но в комплекте с магнитофоном шёл микрофон, и я писал через него. Он мне давал свой магнитофон в квартиру. Мне кажется, но я могу ошибаться, что именно от этого мужика, ну да, он старше меня был от силы лет на десять, если не меньше, мне было шестнадцать, я и получил первую, пусть и не качественную, запись с западной музыкой.
Группу же «Ти Рекс» я уже знал из одной передачи шведского радио, от душевной дикторши Тамары Юхансон. Хорошо помню, как рассказывая о ней, Тамара произносила своим чарующим голосом: «Не хотел он (Марк Болан) делить и деньги». Видимо с остальными участниками группы. А потом уже, когда, очищая малярную кисть, я напишу на стене моей подсобки в вагонном депо «T Rex», эту надпись заметит Валера Пичугин: он работал у нас на машине для правки вагонов. Машина называлась «Каракуба». И познакомит меня со своим братом, любителем такой музыки. Будет всё это происходить в том же 1972 – 1973 году.
А татарина этого погонят с должности водителя уже когда мы будем жить на Маяковского. Он повезёт главврача санэпидстанции в стельку пьяным, приговаривая что-то типа «щас прокачу» и набирая бешеную скорость. Чудом её не угробит. По-моему, Кривилева или Кривелева была фамилия главврача, а Васильев был у неё заместителем. Мама же работала делопроизводителем всю свою жизнь там.
На месте Петровых, то есть, получается, что они уехали раньше нас, может быть и с Идой Ивановной, поселились симпатичная пара. Рая и Володя. Рая, можно сказать, была даже красива лицом и фигурой, и в более позднем подростковом возрасте, лет в 14–15 я уже чувствовал совершенно естественное влечение к красивой представительнице противоположного пола.
Дальше я не расслышал, но думаю, что тот мужик всё же предпочёл извиниться, потому что рассказывал об этом Володя с доброй ухмылкой и снисхождением к незадачливому задире.
Первыми из нашего деревянного дома, кажется, уедут Фофашковы, потом, наверное, Рая с Володей. Раю я встречу в 2014 году в октябре, и мы вместе с ней будем поднимать пьяного и беспомощного Валеру Пичугина, который вышел за бутылкой портвейна в магазин, но не дошёл и свалился за изгородь. Она спросит потом про маму, или она уже знала, что мама умерла и спросила про Варю и я отвечу, что Варя тоже умерла, ещё раньше. Всё переплетено: прошлое и настоящее.
=======
СЕМЬЯ ОНОХОВЫХ
Я думаю, что она заслуживает отдельного рассказа. Оноховы жили очень бедно на первом этаже единственного «каменного» дома на Совхозном шоссе. Их окна выходили на озеро, на снимке принадлежавшее им окно одно – справа на нижнем этаже, хотя в самом деле окна смотрели на сараи, на сосны и на картофельное поле за сараями. В семье было человек восемь в двух комнатах.
Я помню два эпизода из жизни их семьи. однажды Славка Онохов (мой ровесник или немного постарше) с гордостью заявил мне, что «Оноховы, хоть все и говорят, что живут бедно, а вот шкаф зеркальный купили». И я видел этот шкаф, но никак не мог понять, что такого особенного в зеркале, вделанном в дверцу шкафа, как и того, чем тут именно нужно гордиться. Ещё у Оноховых была пластинка с частушкой про «Ивановну», ткачиху, которую наградили медалью Героя Социалистического труда. От частушек настоящих, конечно, там ничего не было, а была какая-то патриотическая дурь, о чём-то типа прославления героев труда. Там была строчка: «А у Ивановны звезда горит». То есть имелось в виду, что какую-то простую работницу ткацкой фабрики наградили званием героя соцтруда и вручили золотую звезду, которая горела на груди, когда на неё падал свет. Оноховы клялись и божились, что они поцарапали пластинку именно в том самом месте (хотя как это можно было сделать без оцифровки записи, которой тогда по понятным причинам не существовало, или хотя бы без рассмотрения пластинки на 75 оборотов под микроскопом я решительно не понимаю). Но они упорно утверждали, что заменили слово «звезда» на звучащее примерно так же, но означающее женский половой орган в грубой интерпретации. Мне лично ни разу не показалось, что я слышал именно это слово – просто да, на причинном для пластинки месте был сбой. Что это была за песня про Ивановну я даже в сегодняшнем Интернете не сумел найти ни одного следа. Да так ли это важно? – написал я в 2007 году. Ан нет! Вот в ноябре 2016 набрал я слова «песня» и в кавычках: «А у Ивановны звезда горит» и сразу же нашёл. Песня так и называется, и право, стоит того, чтобы текст напечатать целиком. Правда припев про то, как мы в советском союзе хорошо живём, я, приведя один раз, потом повторяется и я его убралю, но имена творцов нетленки оставил.
Ивановна
Музыка: народ Слова: М. Мордасова, солистка: Воронеж
В голубом небе, самолет летит, а Ивановна за рулем сидит
Играй, гармонь говорливая,
А я русская, Счастливая.
В стране советской мы хорошо живем,
Дорогой светлою вперед идем…
Эх Ивановна раскрасавица, соловьем поет заливается
С любым делом Ивановна может справится
Потому и на весь мир она славится
Играй гармонь, – плясать пойду.
Коль бригада отстает, – выручать пойдет
Отстающую бригаду вперед ведет
Играй гармонь двухрядная по селу пройдет нарядная
Агроном – Ивановна, Инженер – Степановна, бригадир – Сергейвна.
Предколхоза – Андреевна
Про доярок и свинарок народ поет.
Хлеборобам и ткачихам большой почет
Широки поля, край родной цветет. А Ивановна самоход ведет
Эх, работница все в руках гори
А посмотрит она, – рублем дарит…
Прославленная Гаганова, Уланова, Пустовалова
А Попова та у нас за мир стоит, у Ивановны звезда горит
Играй гармонь, – плясать пойдем.
В стране советской мы хорошо живем
Эх, пой со мной, – Алексеевна, Андреевна, Матвеевна, Захаровна,
Макаровна, Николаевна, Ивановна
Эх Ивановна раскрасавица, соловьем поет заливается
Эх всё для нас в стране Советской есть, –
Спасибо партии за почет и честь!
Потом, уже в моей «третьей», то есть канадской жизни, я рассказывал про этот эпизод моей подружке Мадлен (Мадо), которая очень чётко выучила это слово, очень ей нравившееся своей простотой. Она, случалось, отвечала на мой вопрос «Qui est là?» (Кто там?), просто и коротко «Пизда!». Что меня и её смешило неимоверно. Но об этом пойдёт речь, ЕБЖ, как говаривал Лев Николаевич, в моей «третьей» книге.
РЫБАЛКА СО СЛАВКОЙ ОНОХОВЫМ
Да, наверное, тут будет уместно рассказать побольше о Женьке Макарове. Он был, наверное, вторым парнем, с кем я познакомился по приезде на Совхозное. Первым был Ванька Яницкий. Ванька и привёл меня туда, где у потухшего костра сидел опухший от бессонной ночи Женька Макаров, парень, старше меня, как и Ванька, года на три. Ванька тогда сказал, что Женька поругался с матерью и ушёл из дома. Рядом с местом, где он сидел, был полу сгрызенный полу батон белого хлеба. Это место в лесу у кольца автобуса номер четыре я и сейчас укажу.
Постепенно я передружился со всеми в посёлке, но как-то получилось, что Женька практически всегда был рядом. Он многое умел, и я учился у него, например, как ловить рыбу “на мормышку”. Это была та же ловля на “дорожку”, с той разницей, что зимняя удочка с мормышкой на конце лески и с червяком или несколькими на крючке тянулась за лодкой, но держалась в руке гребущего вёслами. Таким образом при поклёвке ты сразу чувствовал её и вытягивал. За километр гребли обычно попадалось с полдюжины окушков, иногда щурята и подлещики. Женька же часто вытаскивал и лещей под килограмм весом.
Он научил меня, как делать кольца для спиннинга и приделывать их к удилищу из молодой сосенки. Однажды мы с такими спиннингами кидали блесна с одной лодки и ловили щук. Как вдруг я почувствовал сильный удар по голове, со стороны затылка, ближе к макушке. Это был удар Женькиным спиннингом, отчего верхнее кольцо спиннинга, сделанное из твёрдой стали, погнулось, а я тут же почувствовал предательскую струйку крови, стекающую мне за воротник. Быстренько пригребли к берегу, я притопал домой, Женька ушёл к себе. Мама обработала рану, убедилась, что повреждена только кожа головы, наложила повязку и я день-другой походил средь лета в зимней шапке. Почему-то было стыдно носить открыто повязку. К врачам обращаться не пришлось, и дело быстро забылось, но потом, исходя из других поступков Женьки, я не могу исключить, что удар мог быть нанесен и нарочно.
Второй раз я попал в больницу тоже после его удара. Мы играли на озере в хоккей, расчистив небольшой участок льда, но, по-моему, без коньков. Гоняли маленькую шайбу, и в какой-то момент, он сильно размахнулся и врезал мне по щеке. Зубы порвали щёку изнутри, кровь лилась очень сильно. Ехал ли я на автобусе в ж/д больницу или потопал пешком, я не помню, но скорую не вызывали. Губу зашили под новокаином, я дня три, максимум неделю полежал в больнице с двумя или тремя мужиками и одним военным. Мужики всё время играли в карты, ругались матом, может и курили в палате, а военный, видя, что меня к ним тянет, с какого-то рожна стал меня воспитывать и говорить, когда, допустим, они выходили покурить в коридор, что мне не надо бы с ними водиться. Пытался мне какую-то книжку читать. А когда вышел в коридор он, я рассказал об этом мужикам. Мужики просто отмахнулись, сказав что-то типа, а не обращай внимания на этого “службиста”.
Один из них беззлобно шутил над моим горем, замечая несколько раз, что я “шайбу проглотил”. Ещё я помню, что один из этих мужиков попал в больницу из-за того, что отрубил себе топором большой палец левой руки, когда колол дрова. Я всегда с замиранием сердца наблюдал, как такие как он колют дрова, не отнимая левой руки от чурки, а придерживая её рукой. Лезвие топора, который колольщик дров держал в правой, вонзалось в сантиметре от большого пальца. Я в жизни много дров наколол тоже, и, думаю, мог бы обучиться колоть точно таким же образом, но никогда и мысли такой не было. Всегда просто ставил бревно и колол, держа топор обеими руками. Из-за умения это делать в первом студенческом совхозе в Кукшегорах, я неплохо устроился топить баню и готовить к топке дрова, так как никто из четырех парней, бывших с нами, дрова колоть не умел. Все жили в благоустроенных квартирах, может быть, кроме лахденпохского парня Андрюши Каявы, но он не вызывался на эту должность. Я подробно рассказываю об этом в книге, посвящённой студенческому периоду моей жизни.
Но вернёмся к Женьке. Он был парнем довольно подленьким. Когда мы установили на щите баскетбольное кольцо (см. выше в этом посте), то пользовались моим, вернее Васильева инструментами. После установки я всё собрал и понёс домой. На крыльце проверил наличие инструмента в чемодане, который сохранится до 2017 года в том же качестве в квартире у мамы и, наверное, даже с тем же молотком и клещами, и я отдам это всё Саше Изотову в гараж, чтобы не оставлять новым хозяевам квартиры. Увидел, что нет плоскогубцев, их также называли пассатижами, и попросил Женьку принести их. Они наверняка лежали там же под кольцом на площадке. Он пришёл и сказал, что плоскогубцев нет. Я пошёл сам, поискал и очень сильно удивился, потому что больше им быть-то и негде было. Конечно, я сразу же понял, что Женька прибрал инструмент себе в карман, но доказать ничего не смог, а обыскивать себя он наверняка не дал бы. Через какое-то время я увидел свои пассатижи в наборе инструментов у Женьки дома и даже спросил у него, не мои ли вижу. Женька, не моргнув глазом ответил, что нет, а я, дурак, потом подумал, что надо было не спрашивать, а просто забрать их. Хотя, может быть, сделать это тайно от него возможности не было.
Но это был ещё далеко не последний его гнусный поступок по отношению ко мне. После восьмого класса Женька перестал ходить в школу, пошёл работать на “сорт столе” в городе. Сортировал доски на конвейере и работал даже и во вторую смену, и мы с Ванькой Яницким один раз ходили к нему, когда он был на работе поздно вечером под какой-то жёлтой лампочкой, уже был, наверное, сентябрь, когда темнело рано.
Но не об этом речь. Я хорошо запомнил, что он свалил в кучу на кухне свои учебники, в том числе учебник географии 8 класса. Когда ему исполнилось 16 лет, то он купил одностволку и стал охотиться. Патроны набивал сам, а пыжи делал в том числе и из своих старых учебников. Тут же на озере, на уток в основном. Однажды я пошёл на свою лодку, стоявшую там, где всегда, и обнаружил, что гребное сиденье пробито дробью. В него выстрелили с близкого расстояния, может быть с метра или двух, потому что дробь не успела рассеяться, была такая дырка сантиметров пять диаметром, хотя и не круглая. Дробь лежала тут же на дне и в воде, скопившейся на том же днище лодки, мы потом её вычерпывали, лодка-то была старенькая, скорее всего ещё финская и текла, валялся пыж, сделанный, как вы уже поняли, из учебника географии 8 класса.
Потом он ушёл в армию, познал там, как Шарль Бовари, “любовь” с какой-то местной шалавой, которую пользовали всем взводом. Он об этом мне рассказывал, зайдя как-то раз в гости уже дембельнувшись. Я тогда жил королём на веранде, откуда уехала на Валаам доживать Мария Осиповна, и мы готовились переезжать в город, точнее в железнодорожный посёлок. И это был последний раз, когда я с ним виделся.
Если я, случалось, спрашивал потом у мамы, как он живёт, она давала подробный отчёт, рассказывала, что он сильно пьёт, якшается с какой-то соседкой – пьянчужкой из дома у железной дороги. Этот дом был самым ближним по отношению к финскому, который мы подожгли, и там росла черемуха с сочными вяжущими плодами.
Баба Феня, у которой была корова и мама ходила, часто и с Аней, уже с Маяковского, за молоком, говорила про Женьку, что он, мол “не хочет жить”. Имея в виду, что сознательно губит себя пьянкой. А в 2003 году мама напишет мне в Канаду, что Женька Макаров утоп на Ладоге по пьяни. В 2012 году, когда мы с Сашей Изотовым ездили на его участок, расположенный прямо за домами Женьки с его матерью и бабы Фени. Вот и всё, что осталось от дома Макаровых (см. снимок выше).
Подводя итог рассказу о Женьки, я думаю, что им в этих поступках по отношению ко мне двигала зависть.
К тому, что у нас была большая квартира, например. Ведь даже та веранда, где мы с ним виделись последний раз, была по площади больше всего их с матерью домика. У нас была полная семья, приличная по сравнению с другими одежда, велосипед, успехи в школе мои и моей сестры, которая закончила её почти с серебряной медалью, какого-то балла не хватило. Он эту злобу и ненависть так и носил в себе и иногда выплёскивал.
Как я уже говорил, нет никакой гарантии, что удары спиннингом и клюшкой были случайными. Но всё это уж быльём поросло.
=======
ПРОЧИЕ ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ
Из других друзей детства я запомнил ещё только Федю Курбатова. Он был одним из трёх сыновей татарина Курбатова и совершенно забитой его жены. Младшего сына звали Мишкой, а старшего – Юркой. О нём я уже говорил. Так как фотографии Феди у меня нет, тот приведу здесь фото, которое снял 9 мая 2009 года Саша Изотов, когда мы ездили с ним по местам детства и отрочества. У колодца и скважины я тогда встретил Юру Курбатова. У него был, как он мне рассказывал в конце 2000-х годов, рак, но случилась ремиссия и он выжил. В отличие от Вовки Калинникова, который от рака горла умер в те же 2000-е, вроде в их начале.
А фотографий Феди, меня самого и даже фото пса Цыгана (ударение на «ы») у меня могло бы быть несколько, может и с десяток, не случись казуса, который всё испортил. И причиной инцидента была плохая успеваемость и полная темнота того самого Женьки Макарова, о котором я рассказывал выше.
У Феди был простой фотоаппарат, увеличитель и все необходимое для проявки плёнки и печати фотографий. Плюс он знал, как это делать, хотя, может быть, проделывал это впервые в тот раз, о котором я пишу.
Он тогда снял плёнку в 36 кадров в разных местах Совхозного шоссе. Мы позировали лихо и долго, дурачились, залезали на вешала, кувыркались в сене, обнимали покладистого совершенно черного Цыгана и т. п. Пришли домой к Курбатовым. Федька заправил плёнку в тёмном помещении в проявочный фото бачок. Потом в такой сосуд я заряжу, наверное, километры плёнки, когда увлекусь фотографией. Бачок поставил на стол в кухне и стал готовить проявитель и закрепитель. И в это время Женька взял и открыл бачок! То есть он совершенно не понимал, что безвозвратно засветил все кадры! Вот идиот! Как мы на него потом ругались, я не помню уже. Федя, надо сказать, плёнку всё-таки проявил и закрепил. Получился только один негативный кадр. С псом Цыганом. Печатать его не стали. А потом, вроде больше и не снимали, хотя две фотографии меня в моем архиве имеются. Я подозреваю, что их сделал Федя потом.
Я как-то умудрился не прочитать, например, ни одной шолоховской книги несмотря на то, что две, по крайней мере, были в школьной программе, и по ним надо было даже сдавать экзамены, как и умудрился не посмотреть ни одной шолоховской экранизации.
Я думаю, что в формировании такого трезвого восприятия немалую роль сыграл мой трезвый и циничный дядя Саша. Который “контрразведчик”. Как-то Коля Соколов показал ему в Тункала, на Спортивной 5, толстенную книгу написанную неким Н. Шпановым. Коля был в восторге от книги, а дядя Саша цену такой писанине, конечно, знал. Он тогда, хорошо помню, так и сказал: “Какой-то еврей, понимаешь, прикинул на досуге, что можно навариться, вот и сочинил эту всю фигню”.
Совершенно верно. Как еврей Юлиан Семенов-Ляндрес сочинил про Штирлица, так и Аркаша и Жора Вайнеры сбацали поделку про милиционеров послевоенной Москвы.
Напротив, едва ли не первый в истории советского телевидения зарубежный 26-серийный телефильм Би-Би-Си, показанный в 1968 году, то есть через год всего после выхода в Великобритании, про жизнь чуждых, казалось бы, не только мне, но всем другим советским людям Форсайтов, бесившихся «с жиру» в своих английских поместьях, я просмотрел, вместе с мамой, отчимом и Марией Осиповной от начала и до конца, и с большим интересом. Хорошо помню выскочившие из корсета груди актрисы, игравшей Айрини, в момент её «изнасилования» собственным мужем Сомсом. Я помню, как возмущались все в округе по поводу того, как можно было вообще «не дать» законному мужу, не говоря уже о том, какое всеобщее (и вполне законное) непонимание вызвал этот эпизод у смотревших, затаив дыхание, этот необычный для того затхлого времени, сериал. Кстати, много раз потом я думал, почему в русском это слово «дать», именно «дать», соблаговолить отдать часть себя, а не «отдаться», не слиться в любви, было в таком ходу. Но это – отступление, которых будет ещё в моём повествовании много.
Кстати, об отступлениях. Отступлю – ка я про грудь Айрини. В 2020 году, в котором мне исполнилось 65 лет, а я пишу эти строки 28 мая 2020 года, то есть за два дня до достижения мной канадского пенсионного возраста, российского-то я достиг ровно 10 лет назад, и лет восемь точно уже получаю хлипкую российскую пенсию, я обнаружил, что этот сериал выложен в You Tube в хорошем качестве. В плохом он был опубликован давно, но там смотреть было невозможно. А тут я посмотрел все 26 эпизодов, не спеша и с большим удовольствием. Когда дошёл до сцены изнасилования Сомсом Айрини, то понял, что моё подростковое восприятие её было не совсем верным. Грудь не выпадала.
К тому же актёры – однофамильцы Эрик Портер (Eric Porter) и Найри До(у)н Портер (Nyree Dawn Porter) уже довольно давно мертвы. Никто из пары не дожил до 70 лет.
=======
ПРОЖИВАНИЕ НА ДВА ДОМА
Этот единственный снимок меня с Васильевым (и кошкой Мурзой), если не ошибаюсь, сделала «Милка» (Людмила) Пантелеева-Зайцева, во время очередного своего приезда из Москвы с подружками.
На снимке мне, наверное, 10 или 12. Подружки всегда приезжали со своими лыжами. На вокзале снимает уже другая подружка, та, что была на первом снимке, там, где я рассказывал про окно на веранду, она была справа от Милы, а рядом со второй Милкиной подругой, крайняя справа, держит лыжи моя тётя Тома, сестра мамы. Снимки были отвратительного качества, которое не улучшить никаким фотошопом, но всё-таки документ…
В тот его период я, можно сказать, продолжал жить на два дома. Один дом, как бы не совсем родной, хотя и родной тоже, был «на Совхозном», а другой продолжал оставаться в Тункала.
Я уже писал о «горнолыжных» зимних каникулах и выходных. Так продолжалось всё время вплоть и дальше до взрослого периода.
Когда я хотел, я шёл ночевать в Тункала со школы или перед школой (причём я стеснялся таскать портфель в выходной, это выглядело верхом неприличия, как можно было вообще появляться с портфелем в воскресенье! Это же было ни на что не похоже!), и сколько себя помню в то время, моя тётя Тома была намного ближе мне, чем родная сестра, которая больше была занята своей учёбой, своими делами.
Когда я проводил ночь с воскресенья на понедельник в Тункала, то в школу шёл всегда не один, а с каким-нибудь из двух друзей, живших там. Это был вначале Гена Пищик, о котором я уже говорил в первой части книги о сортавальском детстве, а потом таким другом стал Вова Глазырин, тоже удостоившийся немалой толики моих воспоминаний. Он нашёлся живым и здоровым в конце 2024 года.
=======
ПОЕЗДКА В ВЕЛИКИЕ ЛУКИ
Что запомнилось, так прежде всего – варёная картошка на завтрак, обед и ужин с таким количеством сливочного масла, которого я никогда не видел.
Объяснялось его происхождение довольно элементарно. Все женщины двух домов, стоящих рядом, работали на кондитерской фабрике и масло с неё элементарно тырили. Набивали под бюстгальтеры, никто не решался обыскивать – сторожа-то мужики. Хотя знали все уловки несуний.
Помню ещё старенькую бабушку Настю, мать Федосьи (она справа на фото из маминого альбома), которой чуть ли не 100 лет было. Вспоминаются какие-то чёрные, покосившиеся сараи, стоявшие прямо у дома. Домов, принадлежащих семье, было два – в одном жили родственники этой самой бабушки, скорее всего дети, а может и внуки, уже бывшие взрослыми, а во втором обитали Маруся с мужем-финном Иваном Якимайненом, вроде как взявшим фамилию жены – Добромыслов, и его детьми.
Детей было трое – девка и два парня. У второго дома, стоявшего ближе к дороге, имелся круглый пруд метров пять в диаметре. В него были запущены лини, которые никак не хотели ловиться на удочку на червяка. Но и лини те были мелкие, надо сказать. А рядом с домом Маруси и Ивана помню только бочку с дождевой водой и картофельное поле рядом.
Рыбалка в целом в Великих Луках была ниже всякой критики. Вначале мы с Сашкой Добромысловым ходили ловить то ли налимов, то ли сомиков с корзиной, которую он возил по грязной воде какого-то ручья в метр шириной. Поймали три-четыре малька не больше десяти сантиметров за очень долгое время, может и за часы. Ручей протекал совсем близко от их дома и, похоже, он и помечен на карте как "руч." Для того, чтобы ловить рыбу покрупнее, надо было идти на речку Ловать, очень мелкую в том месте, которое было ближе всего к дому. Какое расстояние надо было пройти, сейчас уже не помню. Но запомнил две вещи: первое, что ловили «внахлёст», то есть без поплавка и грузила, только с крючком и наживкой, запуская эту наживку вниз по течению, где она болталась почти на поверхности.
Второе из запомнившегося, что ловили на опарыша. Что такое опарыш, я, конечно знал. Туалеты как в Сортавала, так и в Луках были на дворе, и эти вонючие белые черви кишели в нужниках среди фекальной массы. Но никому в Сортавале даже в голову не приходило зачерпывать консервной банкой с дырками этих опарышей, потом мыть их в воде, после чего говном они отнюдь не переставали вонять, и насаживать на крючок. Меня воротило от такой наживки, но Сашке это не доставляло проблем. Ловили уклеек, сантиметров по пятнадцать максимум, причём совсем немного. В Сортавальских речках на червя можно было наловить полведра салаки, то есть той же уклеи за то же время, что тратилось в Луках на хорошо если десяток рыбин. Ещё запомнилось, что я довольно сильно удивил братьев Добромысловых своими познаниями в матерном языке.
Они одобрили. Зато они показали мне то, чего я не видел, а именно, как гальванизировать заплаты на мотоциклетных камерах с помощью кустарных приспособлений из перевернутого поршня, в который заливался бензин и затем поджигался, вследствие чего заплата как бы сливалась с камерой. Правда и то, что это знание мне ни разу в жизни не пригодилось. Ещё они делали ракеты из патронов без капсюля и с деревянной затычкой. Ракета поджигалась с той стороны, куда вставляется капсюль и летела в белый свет как в копеечку, кувыркаясь в воздухе. Вроде и стреляли из двустволки тут же на их участке, за которым было чисто поле, или надо было выходить на поле, за которым виднелся лес за земельными участками, но точно не помню. Что с ними потом случилось – не знаю. Отец, финн дядя Ваня, взявший фамилию жены Добромыслов вместо финской Якимайнен, умер в возрасте не старом, может быть к 60 годам. Маруся, наверное, тоже в могиле уже, но маму мою могла и пережить. Старший из братьев, не Сашка, я имя его забыл, мама рассказывала, что Маруся писала, почти ослеп. Там была ещё Катя, их сестра, что-то мама рассказывала о её не очень нравственном поведении, но эти сведения пролетали мимо моих ушей.
Апдейт от 13 октября 2014 года. В десятилетие смерти мамы я позвонил по Вотсапу Томке и мы проболтали больше часа. Она рассказала мне, что да, Маруся пережила маму на 2 года и умерла в 2016м. Все трое детей живы. Старший, Сергей Добромыслов, потерял двих своих детей. Старшего сына убили в драке, а младший умер от Ковида. У тётки есть в соцсетях знакомая Лина Добромыслова, которая и держит Тому в курсе событий там. Живы Сашка и Катька. Последняя, как я понял, живёт всё в той же квартире, построенной финнами, на каскаде Туломских ГЭС. Тома сказала, что они перезванивались довольно регулярно, но потом она эту связь прекратила, потому что Катя повадилась звонить ей в сильно нетрезвом состоянии. Когда мы говорили с Томой, я вспомнил эпизод, который ни за что не впрыгнул бы в память, если бы эта ГЭС не была упомянута. Я же говорю - написание воспоминаний - процесс непрерывный. Тронется струна, глядь, и целый абзац нарисовался. А вспомнил я как во время выпивки уже на нашей новой квартире на Маяковского, полученной в 1974 году, Иван, отец Кати и Сережи с Сашей, посмотрел на швы нашей гостиной на потолке и сказал, что у него в квартире таких швов нет. Хвастался качеством финской постройки. Ну да, это та же история, что и с Костомукшей. Квартиры хорошие, а край гиблый и далёкий.
=========
ПОЕЗДКИ В МОСКВУ И FRENCH CONNECTION
Всё, связанное с Москвой заслуживает отдельной главы. Путешествиями в столицу было пронизано всё моё детство и отрочество. И так получилось, что и период службы в армии был теснее некуда связан с домом на станции Лосиноостровская, Хибинский проезд, дом 20Г. Есть адреса, которые запоминаются на всю жизнь.
Сам дом, построенный Федором Зайцевым с братьями.
| Забор, выходивший в сторону «Раёвки» - основного продуктового магазина. | Стол со стульями, где бывало сиживали теплыми летними вечерами с самоваром, а иногда и водочкой. |
Мой кузен Вадим показывает, где стоял дом. Если вы присмотритесь, то увидите то же самое высотное здание, что видно за забором на снимке начала 1980х гг. Только достроенное к 2007 году. | Адрес Хибинский проезд. Дом 20Г больше не существует в природе. |
Вообще-то землю под строительство здания купил какой-то техникум ещё в 1970е годы и Борису с Лёлей выделили благоустроенную квартиру в Медведково. В ней мы один раз выпивали, когда я дембельнулся в октябре 1980, а потом в тот мой приезд в 1982 году мы ходили с Вадимом мыться в ванной. Часов 5, наверное, «мылись», но об этом, скорее, уместно рассказать в воспоминаниях о Карельском ТВ. Но они все, включая Тант Ольгу, у которой благоустроенная квартира по другую сторону линии в Бабушкинском р-не появилась ещё раньше, продолжали жить в старом доме. Я не буду здесь писать подробно про историю семьи Зайцевых, потому что будут опубликованы воспоминания моей мамы, где всё подробно расписано. Я записал в 2010х гг. на диктофон всё, что мама помнила о своей жизни и один из моих вопросов к ней был: « … расскажи, как тётя Лёля с дядей Борей познакомились».
Старшая сестра мамы, Зайцева (Смирнова) Елена Алексеевна, с Борисом Федоровичем Зайцевым, её будущим мужем 20 июня 1944 года.
Мама отвечает: «А это в 1943 году, прибывает в Мудьюгу поезд, называется ПМС, путевая машинная станция, что-то такое. А он закончил институт, инженер путевого хозяйства. Он и Глухарев Мишка (вот ведь память у мамы!), двоих их послали. И они тут стояли у нас ровно зиму: наш Лёльку подцепил, а тот – Гальку. И вместе уезжают. … в общем, они ездили, уже 1943 год. Уже наступление наших войск под Сталинградом, тыр-пыр, они в Дядьково, вот не знаю, то ли Курской области, то ли … Курской, вроде, стояли там, в общем восстанавливали мосты, которые разрушили немцы, и наши, и всё такое. Жили в вагонах. … Потом проходят годы, Лёля забеременела, оказывается, у неё аборт был. Милка тут тоже спрашивает: «Тёть Надя, а сколько у неё абортов было?» А я говорю: «Какое мне дело до её абортов?» Ну вместе не жили, мы с мамой так и говорили, она забеременела, и он ушёл с этого ПМСа – в декабре, 6 декабря Милка родилась, 45 года. …. Потом он работал Борис в одном министерстве, в другом.
Я не знаю, возможно я дополню в каком-то месте, может быть и здесь, мои воспоминания фотографиями и текстом о Боре с Лёлей, но сейчас расскажу чуть – чуть про родню Бориса с французской стороны.
Итак, сколько себя помню, а это примерно с пяти-шести лет, мы каждый год ездили с мамой в Москву на недельку-другую. К её сестре Лёле. Она на самом деле была Людмилой Алексеевной, до замужества Смирновой. После чего стала Зайцевой. Её муж, Борис Зайцев, был наполовину французом. Его матерью была Луиза Глинциг, жена репрессированного и расстрелянного на Бутовском полигоне в 1938 году ткацкого заводчика Фёдора Зайцева. Грустная история этой семьи достаточно полно описана в материалах «Подмосковного краеведа». Описание составлено по воспоминаниям Бориса Федоровича. Что интересно, в моём архиве, вернее в мамином, сохранились первоначальные наброски этих воспоминаний. Пожелтевшие от времени, напечатанные на неважнецкой машинке, они лежали бог знает сколько лет у неё в папке, которую я целиком увёз после её смерти в октябре 2014 года в Монреаль.
Интересно, что когда они ещё не оформились в печатном виде, а были лишь в рукописи, я видел их начало в своём очень зелёном возрасте, лет в 10-12, когда открывал ящики стола в комнате Бориса и Лёли. Я был парнем очень любопытным и пронырливым. Дядя Боря, когда мы у них гостили, исправно уезжал на работу утром. Тётя Лёля оставалась дома.
И вот как – то раз заглянул в его письменный стол. Там и лежали эти заметки. Я прочитал только начало про то, как мать звала его домой, картавя, «Бохис, Бохис», а дети, с которыми он гулял, заслышав это, смеялись над ним. Я почитал немного, нашёл это всё описание скучным и положил листки обратно.
.%20copy.jpg)
Я не помню точно, сколько раз он ездил во Францию, но думаю, что максимум два. Французы приезжали тоже пару раз, причём один раз я имел счастье и с ними пообщаться. Служа в советской армии, где контакт с иностранцами приравнивался к большому преступлению, кстати. Но об этом речь в воспоминаниях об армии.
Когда я учился примерно на третьем курсе, мы стали с Борисом Зайцевым обмениваться письмами на французском. Написали от силы штук по пять. Про жизнь в основном, а про что ещё писать? Про то, как тётя Лёля ловко находит грибы, например. Я даже запомнил, вот ведь память от мамы, как он писал: “Là où je trouve un elle sait en ramasser dix”.
Я любил ездить с мамой вообще. Один раз, если не считать поездки в Западную Украину, мы ездили втроём – я, в возрасте лет 8–9, сестре Варе было лет тогда 15–16, и мама. Она решила нас побаловать и покормить в каком-то привокзальном ресторане. Я тогда первый раз оказался в подобном заведении с белоснежными скатертями, столами, приборами с солью, перцем и горчицей на них и колоннами в зале, где мы сидели. Мама заказал супу, второе типа котлет, компот и “хлеба на копейку”. Хотя в ресторане хлеб и пять копеек мог стоить. Всё было вкусно, мама рассчиталась какой-то купюрой, близкой финальному счёту. Типа мы поели на 4 рубля 75, а мама дала официанту, который до этого нам рассказал, что стажируется в профессии, пятёрку. Тот замешкался и сказал, что у него нет мелочи, на что мама благодушно сказала что-то типа “сдачи не надо”. Не преминув потом нам сообщить, что вот, мол, стажёр, а уже знает, как народ обмануть.
Я запомнил это про блядскую халдейскую советскую породу на всю жизнь. Самые подонки они и были. Один из них, возможно, встал на пути моего семейного счастья. Хотя, может, и не встал. Но это тема для совсем другого рассказа.
Так вот, если мы приезжали чуть ли не каждый год в Москву, то тётя Лёля ездила в Сортавалу тоже достаточно часто. Может и каждый год. Один раз они семьёй втроём, за исключением Милки, приехали на своём “Запорожце”. Это был настоящий подвиг и неблизкий путь. Я хорошо помню, как машина стояла на траве позади погреба на Совхозном шоссе. Вадик тогда был совсем маленький, лет 8, максимум 10. Когда играли в футбол, он стоял на воротах и очень хорошо их защищал.
Ещё я запомнил встречу со студенткой иняза пединститута им. Крупской Богаткиной. Она изучала французский, и дядя Боря хотел, чтобы мы поговорили на этом языке. Мы обменялись несколькими фразами, но это относится к периоду «петрозаводского взросления».
А в возрасте близком к подростковому мне запомнилась одна поездка на Запорожце Бориса всей семьей. Плюс с нами поехали ещё две семьи, друзья Бориса, один из которых был дипломатом и коллекционировал всю жизнь крепкие алкогольные напитки. Планировалось путешествие вроде в Суздаль, на денек, посмотреть достопримечательности, а потом устроить пикник, надо полагать. Но с машиной Бориса что-то случилось, то ли она стала перегреваться, то ли мотор застучал. Доехали лишь до Киржача , да и то не до самого города, а остановились где-то у речки, и мужики стали копаться в моторе, а женщины занялись подготовкой пикника. Я не знаю, откуда там взялась удочка, наверняка была складная в багажнике машины этого дипломата, только помню, что она была мне выдана и мы с Вадимом, которому было совсем мало лет, пошли на речку, где я поймал несколько мелких рыбешек.
В 2007 году, когда мы со Светой приезжали в Москву за её визой в канадском посольстве, Вадим показал мне короткий фильм на пленке 8мм – он был у него переведен на видео. Оказывается, дядя Боря снял меня с удочкой. Даже был момент, как я вытаскиваю поплавок из воды. Я пожалел, что не переснял тогда на фото хотя бы стоп-кадры с того фильма. У меня уже была камера Никон, но видео на ней, вроде, не было. Ну да ладно, не самая большая потеря изображений в моей жизни.
До Суздаля мы так и не доехали, машину как-то починили и мы вернулись домой в тот же вечер.
Была ещё одна поездка в Загорск, в действующий монастырь, ездили мы может быть и без Лёли и Милки, только с Вадимом и Борисом, но я мало что помню кроме, разве что какого-то страшного в язвах нищего, просившего милостыню у церкви. Вадим положил ему в картуз, лежавший на земле, какую-то копеечку, выданную дядей Борей.
Хотя формально эти два события – с австрийцем и гондурасцем, например, не относятся, строго говоря, к периоду моего детства и отрочества, а относятся скорее ко времени работы на ТВ, я их привожу здесь для иллюстрации того, каким радушным и доверчивым к людям был дядя Боря Зайцев. Вообще эти два замечательных, чудеснейших человека, дядя Боря и Тётя Лёля, останутся в моей благодарной памяти пока я сам жив и надеюсь, что и после, благодаря моим воспоминаниям. Ни разу они не высказали ни малейшего неудовольствия от визитов родни, которая ночевала и столовалась у них. Правда мы всегда вносили свою долю в покупку продуктов питания, но проживали бесплатно. И спиртное выставлялось, хотя и никогда оно не было в количестве, сравнимом с тем, что выпивалось в Сортавала. Ведь приезжали к ним ещё и Варя с женихом вначале и мужем впоследствии, и дядя Саша из Калининграда с Люсей. В тот визит мы приехали одновременно с разных сторон. Я был со Славой Пичугиным, который вообще никак не относился к нашей семье. Но этот момент уж точно не относится к воспоминаниям о детстве и отрочестве.
