Воспоминания о петрозаводском взрослении. Часть первая.ЦЕНЗУРНЫЙ ВАРИАНТ.
Предисловие к цензурному варианту.
Первое и главное. Что понимать под цензурой и кто тут цензор?
Отвечаю.
Цензурой в данном случае являются те моменты в моих воспоминаниях, которые я своей рукой убрал из оригинального поста, видного только мне. Я это сделал из некоторого уважения к живущих ныне людям, возможно к и их потомкам. Я понимаю, что могу таким образом сильно задеть их. Эти люди могут видеть изложенные моменты под другим углом. Они могут счесть мои воспоминания недостоверными и т.п. Но, поскольку мне хочется рассказать о моём прошлом сейчас, а не дожидаясь того момента, когда я смогу вывалить всё, уже не опасаясь за то, что "обидел кого-то зря", как пели Чебурашка с Геной, то я и решил испустить эти «цензурные» посты. Я надеюсь, что тот момент, когда смогу опубликовать неподцензурный вариант, то есть, когда мне будет абсолютно безразлично, кто и что обо мне подумает, наступит ещё нескоро. Но я не загадываю, руководствуясь мудростью о том, что Провидению (в богов я не верю) не надо рассказывать о своих планах, дабы его не смешить. Оно и так шибко смешное.
За упорядочение воспоминаний о петрозаводском периоде моей жизни я сел по-настоящему только в марте 2017, хотя, конечно, то там, то сям в моём Живом Журнале появлялись заметки о пединституте.
Первый раз я приехал в Петрозаводск, когда нанимался на работу в сортавальское отделение петрозаводского вагонного депо, не поступив в Горьковский пединститут на переводческий факультет. Осенью 1972 года то бишь. Снимок 1970х годов. Кстати, насколько я помню, мне ведь даже билет на поезд в столицу Карелии тогда не оплатили, хотя по всем прикидкам должны были. Хорошо помню вокзал и прямую улицу, ведшую к Онего.
Тогда я даже не знал, что она ведёт к Онежскому озеру, потому что дошёл я только до середины проспекта Ленина. Зашёл в книжный магазин (как оказалось, в магазин номер один – первый то есть), он же главный. До магазина «Политкнига», который находился в цоколе дома по Ленина 13, где я потом проживу 20 лет, я не дошагал. В книжном купил пару учебников английского, которых, впрочем, почти не раскрывал до самого поступления в Карельский Государственный пединститут – КГПИ или Каргоспедин. Потом вернулся на вокзал. Поезд Петрозаводск-Ленинград (через Сортавала) – так и писалось на табличках вагонов), отходил примерно в полночь, и я решил ждать посадки на вокзале. А до поезда оставалось часа три. Чтобы размять ноги, вышел на перрон и прошёлся в сторону Сортавалы по платформе. Когда возвращался в тёплый по сравнению с улицей вокзал, ко мне подошёл парень выше меня на голову (я вообще до 17-18 лет мелкий был) и миролюбиво, как мне показалось, спросил, откуда я приехал. Я честно ответил, что я из Сортавала, и он так же спокойно предложил мне поделиться всей мелочью. Спорить было неразумно, дёргаться на него ещё неразумнее, потому что у меня были и рубли во внутреннем кармане. Ещё не заработанные, мамины. Может быть рублей десять, а может и больше. В случае сопротивления я рисковал расстаться и с ними. Отдал ему копеек сорок, и мы расстались. С тех пор я из вокзала больше не вылезал.
Почему-то запомнился на всю жизнь такой эпизод. Я сидел в зале ожидания у буфета, который находился тут же, у стены в сторону, куда мне предстояло ехать. Я уже выпил, купив в нём, тёплого какао и съел какую-то булку. Делать было абсолютно нечего, я сидел лицом к очереди в буфет и наблюдал за людьми, стоящими в ней. Толстая буфетчица проворно обслуживала клиентов, которые либо брали еду, чтобы унести с собой, либо ели тут же, за двумя-тремя стоячими столиками. Подошла очередь немого мужчины, который жестами показал, что ему было нужно, не помню уже, несколько булочек, печенинок или конфетин. Она всё взвесила, положила на тарелку, и тут он показал жестом, как показывают сворачивание кулька, что всё теперь нужно завернуть. Как разоралась буфетчица! Она кричала: «Сразу говорить надо!», словно перед ней был не немой, а говорящий. И я задумался, а как он мог показать жестами, что покупку, которой он ещё не сделал, нужно будет завернуть? Если бы он стал изображать кулёк до того, как сделал свою покупку, то где гарантия, что буфетчица не заорала бы, что не понимает, о чём это он? Гарантии такой советский сервис не давал. Никогда. Сколько себя помню, буфетчица и продавщица в совдепии была всегда одна. Покупателей всегда было много.
На снимке из сети я обвел синим примерно те окна, откуда я смотрел вниз на город.
Но вернёмся к августу 1973 года.
С документами, подготовленными на этот раз куда лучше, чем для поступления в Горьковский педвуз (см. окончание моих воспоминаний о детстве и отрочестве), я, наверное, пошёл сразу, благо поезд приходил утром, в здание пединститута на Пушкинской.
Отдал документы и … дальше я не помню, как разворачивались события. Уехал ли я после этого домой или остался в Петрозаводске, поселился в общаге и стал готовиться к приёмным экзаменам? Чёрная дыра в памяти. Зато хорошо помню, что какое-то время провёл у маминых родственников в доме на площади Гагарина. Их квартира была на 4-м или 5-м этаже, окна я условно пометил неровным синим квадратом на снимке выше. Я смотрел из открытого окна, выходившего на площадь, на машины и на людей внизу и думал: “Если поступлю, ведь мне придётся жить в этом городе пять лет”. Город был мне чужой, понятно, но в общем-то никакой. Ни хороший, ни плохой. Я его просто не знал. Как в воду глядел тогда из окна. Прожил пять лет, с 1973 по 1978, потом два года не жил (Харлу и Москва, учительствование и армия), а потом с октября 1980 по май 1998 ещё 18 лет. Всего, значит, 22 года возьмём для ровного счёта, всё же я куда-то ездил, в отпуска, в Америку, в плавание на «Одиссее», а ближе мне город не стал. Остался навсегда чужим.
Повествование, описывающее период с 23 мая 1998 и по сегодняшний день, будет сделано в третьей книге, канадской. Она уже написана куда в большем объёме. Вторая же книга начнётся с того момента, как я поселился в пятой комнате общежития, рассчитанной на 4-х человек, на проспекте Ленина перед сдачей вступительных экзаменов. Абитурой, так сказать, был.
Общежития этого уже давно нет. Снимок подновленного здания нашего учебного корпуса с библиотекой (правая и средняя часть дома).
Само общежитие находилось в левом крыле здания, если встать лицом к входу.
Чтобы попасть на учёбу, нужно было пройти метров 30.
При входе была столовая, а слева от входной двери на стене располагался лоток, куда клали, в соответствиии с начальными буквами фамилии адресата, письма. Их порой воровали и читали посторонние. Иногда возвращали, добавив что-нибудь издевательское типа "Всё про тебя знаем теперь". Иногда не возвращали, и почта пропадала с концами, о чём ты узнавал много времени спустя, когда кто-то тебе предъявлял претензии типа, почему, мол, не отвечаешь на мои письма. Как-то уже на старших курсах я получил письмо с адресом, написанным совершенно незнакомым почерком. И обратным адресом было что-то типа Кондопоги или Повенца. Но адресовано оно было точно мне - Александру Николаеву. Я вскрыл его, придя в общагу. В письме была фотография девушки, которую, скажем помягче на языке Шекспира, I wouldn't touch with a barge pole. Скажем ещё мягче, что она была далеко не только не красавицей, но и к тем, которых называют миловидными, тоже не приближалась по внешности. И было что-то нежное написано про то, как она меня сильно любит, холит и лелеет. Я запечатал письмо и положил обратно в ячейку. Потом выяснилось, что этот Александр Николаев учился на рабфаке и готовился поступать на филфак. Я даже имел счастье его видеть и да, они с той девушкой составили бы идеальную пару.
То есть здание, конечно, стоит, как и в моё стунческое время, а что ему будет, но вместо общежития – учебные классы. После окончания ВУЗа я был в институте пару раз только, оба раза на юбилеях иняза – 15 и 30 лет, кажется. Может быть потом заходил, очень ненадолго, ещё пару раз. Последний в 1990е уже - надо было встретиться с одной дамой. Но я не затрагиваю вообще 2005 год, когда читал типа лекции о квебекском французском. Это - отдельная песня.
Как я уже говорил в других разделах моих воспоминаний – их написание есть процесс непрерывный. Вот сегодня, 30 августа 2023 года, я редактировал их, дошёл до этого места и вспомнил, что первая встреча выпускников, он же 15-летний юбилей иняза состоялся 25 марта 1981 года. Я уже работал почти полгода на ТВ, серьёзно увлекался фотосъёмкой, даже, помню, брал для освещения события галогенную лампу на штативе. Тогда я сделал, наверное, сотню карточек. Не все получились хорошо, но и того, что получилось, было куда с добром. Я быстро всё отпечатал, думаю, что не без помощи Коли Корпусенко, пришёл к Мейми в деканат и вручил ей толстую пачку фотографий. Помню, она спросила, что мне должна, в смысле денег. Я сказал, что ничего, Мейми расчувствовалась и обняла меня. Потом десятка три карточек были вывешены на большом листе бумаги на стене перед деканатом. Конечно, половину из них очень быстро оборвали те, кто увидел на портретах себя. (Прикольно, но спустя больше 40 лет карточки мои появляются в сообществах типа “Выпускники иняза КГПИ“). Некоторые из фоток тамошних “альбомов” я снабдил комментами типа “моя фотография”, но все не помечал. Их там с десяток или больше. Разумеется, очень многие негативы были потеряны при переезде в Канаду, но я считаю, что очень хорошо, что удалось сохранить и это.
Празднование 15-летия состоялось в два этапа. Первый прошёл в актовом зале пединститута. Вначале, как и полагается, выступила Мейми, наш декан. Потом Сережа Виноградов, с ним мы будем сотрудничать впоследствиии на ТВ, готовя материалы для "Телестружки". И я ещё сфотографировал Надежду Миммиеву. Выступавших было больше, конечно, но ненамного, насколько помнится. Может быть ещё человека три-четыре, все мне незнакомые. Конечно, в ходе учёбы я всех их видел, но не контачил никак, поэтому пленки на них пожалел.
Потом был, как заведено, концерт. Выступал, кроме Глухова, вроде Востоков, которого я не знал совсем, он из молодых. Потом я его увижу ещё раз на праздновании выхода на пенсию моего тестя Горбачева, он там играл или барабанил с Гришей Йоффе. Его снимков я принципиально делать не стал, потому что он попросил меня выключить галогенную лампу, стоявшую на штативе в углу сцены. Якобы светила ему в глаза. Я и выключил. Востоков в историю не попал. А Глухова снял. Портрет его слева внизу даже улучшил в фотошопе с помощью ИИ. С другими не стал возиться, это слишком много времени берет. А воспоминаний у меня на месяцы, если не годы...
Вот 5 октября 2024 года соорудил коллаж. Что он пел не помню совсем. Как у какого-то поэта на смерть Высоцкого, Глухов отдаленно похож на Владимира Семеновича, согласитесь: "Что нам Дассен, о чём он пел, не знаем мы совсем".
Потом очень многие, наверное большая часть присутствовавших, переместилась в ресторан “Северный”, который находится буквально в ста метрах от здания по Ленина 29.
Там вначале играл какой-то оркестр, который затем заменили Глухов с Эйнаром. Мейми лихо отплясывала на сцене тоже. Что тогда пели, о чём говорили, я не помню совсем.
Слева направо: Галка Шевченко, Володя Прозоров, Сережа Свойский. Девушка с немецкого отделения без имени, Наталья Токко, будет потом деканом на месте Мейми, Ира Бахова. Боком стоит препод. английского Гуляева, сидит Таня Пальцева, чуть видна другая препод. анг. Ранта. Сзади С. Виноградов с тогда ещё женой Светой.
Сейчас трудно вспомнить детали, ведь столько времени прошло, но вроде напитки лились рекой и никто пьяным не напился. Праздник удался на славу.
Второе празднество, 30-летие иняза, состоявшееся в феврале 1996 года я снимал уже на видео. Помню хорошо, что Мейми тогда говорила о том, что первая забастовка – бойкот столовой, была проведена именно на инязе, и о том, как её таскали по парткомам за это. Что-то говорил Дима Свинцов и дарил Мейми бутылку советского шампанского. К сожалению, видео я не сохранил. Но уже в 2020е годы Серёжа Коробов-Контти прислал мне видео, снятое ещё кем-то, где присутствовал я. Я сделал три стоп-кадра с той весьма некачественной плёнки. На кадре, помеченном стрелкой видна треть моей головы и ясно, что я снимаю на видеокамеру. На двух других я разговариваю с француженкой из Ла Рошели, с которой встретился год назад в США. Она приезжала в гости к Саше Чернышову, и я её до этого не знал. Видео начинается с выступления декана нашего факультета, заступившего на смену Мейми, Натальи Токка. В переднем ряду один за другим сидят сразу четыре ныне покойника – Бритвихин, Мейми, Егоров, препод вроде истории КПСС в очках, Чекалов, которого знал работавший со мной режиссёр ТВ Чевский.
О большинстве моих преподавателей я расскажу во второй части “петро-заводского взросления”. Дальше две седые головы людей, которых не знаю, а на другом конце этого ряда в анфас – Лёша Морозов. Во втором ряду выделяется густой чёрной шевелюрой Андрей Резников. Он не учился у нас, распределился, вроде из Питера, женился на дочке Катанандова, потом наши дети – Аня и Павел будут учиться в одном классе 17-й школы. Перед ним похоже сидит Сырохватова.
Снимок со мной в красной куртке сделан в 2004 году, когда я первый раз через 6 лет пребывания в Канаде приехал в Петрозаводск. За моей спиной – постамент, где стоял бюст Ленина, мимо которого я проходил, может быть и тысячу раз за пять лет учёбы, следуя из общаги в учебные классы или в библиотеку или столовую. Потом и постамент снесут, и всё тут замостят плиткой и поставят ограду под замком. Справа ровно то же место 13 лет спустя, в августе 2017. Педвуз наш потом переименовали в университет, из Каргоспедина в Каргоспедун, затем в «Педагогическую академию» а потом, вроде, и вообще слили с универом Кууусинена (позор, конечно, носить в наши дни университету имя этого сталинского прихвостня).
В августе 2023 года, возвращаясь в очередной раз к воспоминаниям о петрозаводском студенчестве, я натолкнулся в соцсети ВК на сайт НАШ ВУЗ. Продолжение, где увидел несколько новых фотографий. На одной из них был снят даже этот самый бюст. Оказывается, он был приличной высоты. Метра в три, если не выше, если считать с постаментом. Один раз, в 2005 году, я даже попытался читать там лекцию о квебекском варианте французского языка. Долго готовился, распечатывал текст, иллюстрировавший расхождение французского и квебекского. Эта затея была ошибкой, конечно, студент сильно изменился по сравнению с моей студенческой эпохой, знать он о зарубеже, тем паче каком-то там Квебеке почти ничего не хотел, но на них, ошибках, я учусь всю жизнь. Меня, помню, тогда сильно покоробило заявление устраивавшей лекцию мадам, что вот, мол, есть такой выпускник французского отделения Миша Беляев, который достиг обалденных высот в карельском бизнесе. Ога, сказал я тогда себе, с помощью папы – зама председателя местного КГБ. Ещё было смешно, когда я начал раздавать бумаги с текстом не с преподавательницы, а со студентки, сидевшей ближе ко мне и педагог, я почувствовал, осталась сильно недовольна. Хотя, на самом деле, лекция не была такой уж неудачей. Меня слушали довольно внимательно, задали пару-тройку вопросов, пригласили выступить на следующий день и связали с университетом с прицелом на проект, из которого, правда, ничего не вышло.
Но машина времени переносит меня сейчас в 1973 год. Примерно в август. Когда я явился в эту, если не ошибаюсь, пятую или шестую комнату, так как на каждой комнате были таблички с номером, а потом мы для прикола, когда жили уже студентами в третьей комнате приклеили под номером 3 две платмассовые буквы – М и С, купленные в магазине канцелярских принадлежностей, при этом М перевернули, чтобы получилось WC, то там уже был Серёжа Свойский, мой друг и по сю пору.
Потом в нашу дружную компанию влились Андрюша Каява и Саша Глухов. Андрюша Каява был из Лахденпохьи.
На кропе снимка нас четырёх он сидит рядом со мной, в вязаной шапочке, а я сижу рядом с ведром.
Снимок делался, очевидно, на аппарат Серёжи Бойцова.
В то время мы были уже на втором, наверное, курсе, собираем грибы, может и на том месте, где сейчас жилой район Древлянка.
А может и Кукковка.
Адрюша был крайне неразговорчив, курил сигареты типа «Прима», намного больше меня курил, помню.
Когда он в первый раз «залупился» (так деды потом в армии говорили про салаг, когда видели, что те улыбаются, что было им не по чину), то я был вне себя от изумления, увидев его зубы. Вернее, что от них осталось. Они были жёлтые и сгнившие по крайней мере до половины.
Видать, позавидовал. Вроде Токунов была фамилия доносчика. Но это было уже после того как моя первая жена Марина окончила институт и написала у него диплом. А когда писала, то Рафаил сказал ей про Андрюшу что-то крайне нелестное по поводу его когнитивного багажа. Очень невысокого мнения он был о нём. А Гольдштейна мы все уважали. Его лекции были очень интересными, и, если я что и запомнил из неязыковых предметов, так это отрывки из тех лекций. В частности, что личность развивается и формируется в течение всей жизни, и что упрямство есть плохая черта характера, потому что человек заранее знает, что неправ, но продолжает стоять на своём, то есть “хорошего упрямства” не бывает.
Память порой очень привередлива. Когда я работал над второй частью воспоминаний, то вдруг увидел себя в момент, который все эти 25 лет, что я в Канаде, может и не приходил мне в голову. А именно я вспомнил то, что виделся один раз с Рафаилом Гольдштейном в то время, когда уже работал на ТВ. А начал я работать там в ноябре 1980го. Не помню совсем, зачем я пришёл на иняз тогда, но в аудитории, где было проведено много часов и сдавался «фонетический зачёт» на первом курсе, мы поговорили с ним. Я спросил его, как дела, а он мне ответил, что живёт как осёл, которого привязали к вертушке колодца, он целыми днями ходит по кругу и качает оттуда воду. Больше я его не видел, но разговор произошёл явно до того, как на него настучал коллега Токунов и Гольдштейн ушёл на пенсию.
Чтобы закончить с Андрюшей Каява, расскажу о нём сейчас всё то, что помню. Когда мы были в совхозе в Кукшегоре Олонецкого района ещё до начала собственно учёбы, была такая советская традиция – посылать студентов на помощь сельчанам, то девчонки, большая часть которых была из 17-й школы, где английскому учили очень хорошо, в том числе и носители языка, американские и канадские финны, преподававшие и на инязе, о них ещё будет рассказ, никак не могли взять в толк, как такой неотёсаный парень мог попасть на иняз.
Спрашивали у меня, а что я мог сказать: просто брали всех парней, да и экзамены он наверняка хорошо сдал, с его-то памятью! При написании сочинения, которое, как предполагалось, было анонимным, надо было указать где-то в тексте, что ты – парень. Типа написать: «Когда я был (маленьким) мальчиком, мне нравились стихи Пушкина». Поступили все, кто подавался, за исключением, вроде Саши Ремянникова, да Андрюшу Карлукова отчислили после неудачи на фонетическом зачёте. Об этом зачете речь впереди.
На первом совхозе в сентябре 1973 года, в Олонецком районе, в Кукшегоре, я был «кухонным мужиком». Я был единственным из нашей группы, если не считать того же Каявы, но я подсуетился быстрей со своей кандидатурой, кто знал, как топить баню и умел колоть дрова. Я очень много времени проводил с девчонками на кухне, а они все менялись в поварах и посудомойках, было своего рода дежурство, наряд по кухне. Тогда я познакомился практически со всеми, и даже с двумя девчонками подружился очень тесно, и разговоры мы с ними вели откровенные.
Андрюша что-то сказал, помню, оказавшись поблизости, когда мы беседовали с Наташей (Рысью) Ильиной, (Её снимок я сделал в 1983 году на встрече выпускников нашего отделения), что вот нигде и никогда в мире люди, «близкие к природе», типа аборигенов, не применяли косметики, не красили губ и бровей и что-то такое понёс.
Я ему тут же заметил, что наоборот, применяли косметику часто, все подряд в Африке, в Амазонии какой-нибудь, да те же индейцы, про которых, как я понял, Андрюша не читал, я вобще не помню, читал ли он что-нибудь, кроме учебников.
Однажды, когда мы на первом курсе, в самом начале, жили на Первомайском в деревянном общежитии, топившемся дровами, все четверо в одной большой комнате: я, Свойский, Каява и Глухов, то есть те же самые, что и поступали, Андрюша как-то раз набросился на Глухова то ли с ножом, то ли с ножкой от стула, которую Саша Глухов, будучи парнем спортивным, легко у него выбил, но не помню, чтобы избил потом его. Хотя мог бы, и было бы за что, нападение было ничем не мотивировано, все были трезвы как стёклышко.
Она утверждает, что Толик таки служил где-то в Прибалтике, и она ездила к нему в часть. Но фактом остается то, что на выпуске иняза 1978 года его не было. Ну да хусим, дело прошлое. Возможно, ему хотелось быть таким покровителем бедного деревенского Каявы. Андрюха у него и столовался и уроки они вместе делали – не разлей вода. На пятом курсе Каява познал любовь тут же в общежитии. Я хорошо помню, как он вернулся с одного из верхних этажей, надо полагать из комнаты своей будущей невесты-жены и гордо заявил: "Три раза гоняла!" В цензурном варианте я не буду рассказывать про эту женщину.
Апдейт от конца 2023. Я опубликовал отрывок из моих воспоминаний на сайте ВК, и на меня вышла племянница А. Каявы. Она сообщила мне, что Андрей жил и работал какое-то время в Выборге, потом вернулся в Ландохи, сильно пил и уже в 2000 годы помер.
Тогда же, когда мы встретились впервые, в августе 1973 года, при поступлении, Саша был другой. Весёлый, с короткой стрижкой и хорошей спортивной фигурой, которой гордился. Однажды он сказал, перед тем как открыть дверь вахтёру, зачем-то рвавшемуся к нам в комнату, может быть с тем, чтобы отчитать нас за что-то: «Надо сделать фигурку!» Он был с голым торсом и сделал эту самую фигурку на манер культуриста на позировании, чтобы впечатлить плюгавого, старого, на голову его ниже сторожа. Только потом открыл дверь. Что затем последовало, я уже не помню. Думаю, вахтёр не только не впечатлился, но и вообще ничего не понял.
У Саши был очень лёгкий беззаботный характер, и у него сразу же завелась куча друзей и подруга. Подругу я запомнил хорошо, потому что её будут звать по имени и фамилии точно так же, как одну коллегу по ТВ, может потому и запомнил. Она училась на физмате. Потом, когда перед четвёртым курсом, я поеду в стройотряд на строительство Ляскельской школы, то встречу там среди стройотрядовцев парня с физмата нашего института, из «нижнего здания» по фамилии Зайков. Он был законченным хроническим алкоголиком к своим 20-22 максимум годам, и пил водку, цедя полстакана через зубы, словно это был вкусный сок. Он скажет, что та молодая женщина, которая, как оказалось, училась с Зайковым, открыто хвалилась, что спала с Глуховым. Она была такая пухленькая, и даже я бы не сказал, чтоб миловидная, поэтому понятно, что для неё Глухов был большим событием в жизни. Впрочем, их «роман» продолжался только в период абитуриентства, в первые же дни после поступления в институт и после нашего приезда из совхоза Глухов уже спал с блондинкой Ирой, которая жила в нашем же общежитии на Первомайке, и у которой, насколько я помню, папа был генерал, и вроде она тоже была из Мурманска, как и он.
Кстати, там, в Мурманске, он и живёт до сих пор. Фотографирует какие-то камни и, как он мне говорил по телефону в 2017 году, хочет перебраться в Москву. Многих туда тянет, ну да, стольный град ведь резиновый. В 2018 году я говорил с ним по телефону минут 10 из квартиры моей тёти в Сортавала. Саша приглашал меня “полазить по мурманским горам”. Дальше, во время учёбы в институте ещё, наши с Сашей пути разошлись, так как он женился очень рано, чуть ли не на первом курсе, и в общежитие приходил только эпизодически, чтобы порепетировать с ансамблем, например. Ансамбль состоял из него, Миши Резникова (Ханьяна), Оли Фёдоровой и Айли Лейпеля (Старобинец). На весьма низкокачественном фото из архива Н. Миммиевой Оля, Саша и Айли выступают на выпускном вечере студентов 1975 года выпуска.
Потом, как я уже говорил, мы съедемся с ним на четвёртом курсе, если не ошибаюсь, всё в том же общежитии в комнате, окно которой выходило на кинотеатр «Победа». Он что-то не поделил с семьёй родителей жены, сыну его было уже года три, и я помню, что Саша был недоволен тем, что, когда сын болел, его лечили всякими приговорами и травами вместо того, чтобы обратиться к докторам.
Ещё до этого я был один раз у него дома, в просторной квартире с высокими потолками в сталинском доме на улице то ли Анохина, то ли Антикайнена, близко к улице Гоголя. Он мне ставил пластинку Ареты Франклин, показывал какие-то другие диски.
Но сейчас, я думаю, мы будем придерживаться хронологического порядка и оставим в покое Глухова. Все мы из нашей комнаты поступили. С другими поступавшими, не жившими абитуриентами в общежитии, а жившими в Петрозаводске и закончившими, в подавляющем большинстве, 17-ю школы, мы знакомы до зачисления не были, кажется за исключением Толика Борзова, который, помню, рассказывал в коридоре учебного корпуса что-то про устный экзамен по литературе, где отвечал на вопрос про Манилова из «Мёртвых душ». Он упомянул «майский день, именины сердца» и рассказал, что окончил обычную, не специальную «английскую» школу.
Познакомились мы со всеми однокурсниками только в Кукшегоре. Тут задача моя сильно упрощается, потому что про Кукшегору я писал в своём ЖЖ и сейчас просто скопипастил оттуда целый кусок. Только там вместо фамилий были инициалы, ну а воспоминания – дело интимное и правдивое, так что имена раскрываются для будущих поколений.
=============
ПЕРВЫЙ СОВХОЗ. КУКШЕГОРЫ
Отвлекаясь от темы картошки и совхода, расскажу, как другой мой приятель, Витя Гридин, (умерший от Ковида в 2020 году, на фото он в 2004) высказал как-то раз в институте, курсе уже на третьем, в ходе семинара по истории КПСС, сомнения в эффективности партизанского движения в Карелии.
Был вызван в Комитет Глубокого Бурения на профилактическую беседу, где, будучи парнем умным, тут же раскаялся в содеяном и пообещал больше не нести крамолы. Но ему было интересно, кто стуканул, а поскольку парней было всего два в группе: он сам и Саша Валентик, неродной сын известного карельского журналиста, а девушки тами вещами заниматься, вроде, не должны были, то придумал он такой ход. Принёс в институт порнографический журнал и показал только Саше. Когда был вызван повторно туда же, но уже на предмет «недопустимости распространения порнографии», то уже точно знал, кто стукач, и при нём не говорил ничего лишнего, да и всем друзьям рассказал. Правда, в то время ни у кого не могло быть уверенности в том, что твоего лучшего друга не завербовали тоже, и я совсем не исключаю, что тот же Витя Гридин мог стучать на других, включая меня. Лучшей тактикой воров во все времена было кричать, чтобы держали другого.
Саша Валентин женится на Лене Векслер. В её профиле написано - до 2007 года жила, училась и работала в г. Петрозаводске Они с Сашей разведутся ещё в 1980х, кажется, потом Лена, как я слышал, уедет к новому мужику то ли в Швецию, то ли в Норвегию, но сейчас она в Израиле. Сашина судьба покрыта мраком. Последний раз я его видел в году 1985, когда он подбивал болты к Галке Крюковой, причём безуспешно. Галка мне всё радостно рассказывала. Я точно всегда знал с кем она спала, а с кем нет, так как мы были очень близки.
Когда Гридин умрёт, то Аркаша Злочевский мне напишет про то, что вирусом заразился в одно время с ним и Витин «куратор» из КГБ, с которым Витя сдружился потом, по словам Аркаши. Поскольку я эту систему знаю из собственного опыта, то, скорее всего, его никуда не вызывали, а встречались они с куратором на одной из квартир. А байку про журналы он мог вполне и придумать для прикрытия.
Как ни странно, до самого окончания ВУЗа я вообще не думал об этом мрачном заведении под именем из трёх букв, которое в Петрозаводске размещалось совсем рядом и с институтом, и с домом, где я жил. Ни к чему мне было. И позже всех других я понял, почему, с какой стати, когда я учился на первом курсе, некто Лёша Морозов, он помер в 2011 году, студент пятого курса, поехал в Лондон на несколько месяцев. На снимке он в 200е годы.
Я хорошо помню выступление Лёши перед нами, свежепоступившими. Он снял с запястья часы, положил их перед собой, и сказал на английском:
«Do you want it to be a short story or a long one?».
Всем хотелось услышать побольше, и мы хором ответили, что хотим длинный рассказ. Лёша долго и подробно рассказывал про своё пребывание в Лондоне, как он там изучал «систему образования Великобритании» и ходил на мьюзикл «Иисус Христос – суперзвезда», и показывал либретто этой рок-оперы.
Мы, помню, вышли с этого выступления под большим впечатлением и думали про себя что-то вроде: «Как нам повезло поступить на такой замечательный факультет, выпускники которого, или даже студенты ездят в Лондон!» Ога, наивные дурачки были.
Но Лёша Морозов хоть отличником был, а вот когда Толя Борзов, у которого по английскому всегда была тройка. Преподавательница английского, американка Хилка Хюрскюлуото откровенно презирала его за лень и отсутствие трудолюбия. То же самое, не скрывая, говорила о нем другая преподавательница, Сосновская.
Так вот, Борзов поехал в Карачи, в Пакистан, как нам говорили, (потом оказалось – в Афганистан), чуть ли не на год, а потом по приезде то ли сдал экстерном «госы», то ли просто диплом получил без них.
И даже тогда у меня не возникло вопросов. Ну не интересна мне была эта мышиная возня! Потом, конечно, выяснилось, город-то маленький, что и Морозов, и Борзов – уже вдруг офицеры КГБ, и что совершенно однозначно сотрудничали с ведомством, может, ещё и со школы. Ну и ладно, и тогда было не интересно, и тем более сейчас, ведь перестройка сломала карьеру и тому и другому. Витя Гридин общался с Борзовым и рассказывал мне, что тот ушёл из КГБ, работал не помню уже где, а потом, когда Путин пришёл к власти, жалел об этом. Но возвращаться назад туда было поздно, уже под полтинник было ему. Тот же Лёша, которого устроят по блату в ТАСИС, оказывается, всё время болел. Это я узнаю потом, через знакомую моей жены Светы. Был он алкоголиком и страдал всеми сопутствующими этому заболеванию осложнениями. От пьянки он и скончался.
В Кукшегорах же, (современное фото церкви в этой деревне), куда нас привезли по зачислению, в первый же день директор совхоза (колхозов в Карелии не было ни одного) стал искать кого-то из мужиков, кто мог бы топить баню и колоть дрова.
Городские пацаны об этом всём понятия не имели, а я, хоть и не топил сам баню ни разу, зато наблюдал процесс неоднократно, так как баня в Тункала, где мы жили сначала, да и на Совхозном шоссе, где жили потом, была.
В неё я ходил мыться и париться и видел, как её топят, поэтому вызвался, смело сказав, что умею топить её. То есть, если быть совсем точным, то в Тункала баня была у наших соседей Сорокиных, но они приглашали нас в ней мыться чуть ли не каждую неделю. Дело оказалось нехитрым и дюже выгодным: топил я её после обеда, чтобы баня согрелась к вечеру, до помывки «простого народа» мог помыться сам, а до этого колол дрова для кухни и помогал поварам.
На кухню привозили бидонами парное молоко, я пил его от пуза так, что глаза соловели и отрыжка мучила, флиртовал с девчонками, которые были в «наряде» по кухне и с поварихами днём, с другими девчонками вечером, и так почти месяц. Раздобрел даже. Спиртного в первую нашу поездку в совхоз мы не пили вообще. Ни капли. Я даже не помню, был ли в той деревне магазин, может быть автолавка привозила продукты.
Но помню хорошо, что старшекурсники прикладывались к горлышку изрядно. Завёлся у меня и местный друг. Это был карел Коля, живший неподалёку от нашего лагеря, с ним мы ездили на рыбалку на моторке на местное озеро. Ловили окуней. Однажды я проехался на лошади без седла. Жёсткая и неровная, костлявая даже, надо сказать, спина у лошади!
Справа на снимке 1970х годов, так называемый 119-квартирный дом. Прямо над входной дверью в “119й гастроном” на втором этаже – квартира мамы Наташи Ильиной. О неё и её дочках пойдёт речь в моих воспоминаниях.
Через некоторое время, когда стал общаться с сокурсниками и сокурсницами (в основном с последними), увидел также, что очень многие живут и намного лучше, чем наша, опять же, семья, только не подозревал, что настолько лучше. Что бывают, например, такие громадные «сталинские» квартиры под сотню метров площади. Нормально. Выражение «се ля ви» я уже знал, хотя французский учить мы ещё не начали, это дело началось где-то так в октябре, и я об этом буду говорить.
Проблемой всех без исключения наших поездок на «картошку» были взаимоотношения с местными. Обходилось без драк, хотя было дело, что как-то раз, во время танцев в сельском клубе, на «шефа» Эйнара Сюзмяляйнена, самого старшего из мужиков нашего курса, уже отслужившего в армии, поработавшего в милиции, и владевшего приёмами карате, местные пытались нападать за клубом с ножами, но он сумел убедить нападавших полупьяных хиляков словами и позой, что им лучше не дёргаться, если хотят, чтобы руки-ноги остались целыми. Я всё это наблюдал непосредственно, и сцена его противостояния с тремя-пятью парнями с ножами так и останется, как говорят французы, gravée dans ma mémoire. Надо сказать, что на грани конфликта мы оказывались все три раза, что мы ездили на картошку: местные заходили в наши походные «общежития» как к себе домой, вели себя вызывающе, но мы старались на провокации не поддаваться, как-то всё улаживалось и заканчивалось мирным сосуществованием.
Студенты других факультетов нашего ВУЗа и прочих учебных заведений Петрозаводска были менее, чем мы, склонны к компромиссам, и однажды, во время ночной переброски в темноте камнями в посёлке Салми один местный был убит попаданием булыжника в висок, но виновного не определили, и дело спустилось на тормозах, пресса тогда такие случаи не освещала, только нам читали про инцидент установки и указивки, которые ничему не служили, потому что происходило всё это уже по возвращению нас на учёбу. Никто не задумывался о следующей поездке на картошку в октябре года, когда этот, по сути дела абсурдный этап (а чего только в совдепии и не было абсурдного) студенческой жизни только что закончился. На снимке Салми в 1988 году, когда мы ездили в велопробег в Сортавала.
Где-то через неделю после нашего приезда в Кукшегору, приехали ребята с факультета физического воспитания. Они учились в нижнем здании и мы, по сути, с ними нигде не виделись. «Физвос» считался среди нас «раклом», то есть примерно тем, что сейчас зовут «быдлом». И, в принципе, название своё, несмотря на некоторые исключения, оправдывал, я не раз мог потом убедиться в этом, сталкиваясь впоследствии с его выпускниками. Мозг у них был, как правило, развит весьма слабо. Но одного у них отнять было нельзя – мужики с этого факультета были сильными и здоровыми, и для поступления сдавали экзамен по физической подготовке. Их поселили в избе прямо рядом с кухней и баней, напротив этих сооружений. Я видел, как они общались внутри этого помещения. Их было числом, может, человек двадцать, а может и меньше. Как – то раз, беседуя с девчонками на кухне, я сказал, что да, мол, «дубовые ребята». И случилось так, что один из «дубовых» оказался поблизости и услышал! Когда он переспросил меня, не их ли я, случаем, имел в виду, то я, знамо дело, ответил, что нет, «что вы что вы, это я про других» (хотя никаких других на горизонте не наблюдалось). Ну да как-то всё сошло мне тогда с рук, и я отделался лёгким испугом. Видимо, моё тщедушное тело никак не располагало этих здоровых парней к тому, чтобы на меня оказать хоть какое-то воздействие.
ИГОРЬ РЫЖЕНКОВ И СТЕЛЛА СЕВАНДЕР
Андрей Гусев, с которым попито от пуза, и часто за его счёт, погибнет по пьяни под автобусом в начале 1980х, кажется.
Ну да на Эйнара сильно не наедешь. Один раз это сделать попытался местный парень, ездивший на мотоцикле, то ли он приревновал Эйнара к какой-то бабе, то ли что, но в один прекрасный день вечером пришёл к нам в эту избу «разбираться». Эйнар вышел с ним, они поговорили и всё закончилось мирно.
Но! Через несколько дней он явился снова, причём с разбитой и опухшей рожей, и опять в окружении то ли четырёх, то ли пяти сообщников с рожами целыми, и стал осматривать всех на предмет, кто же его отдубасил. Докопался к Рыженкову, но Бойцов заявил, что Игорь всё время был тут и вообще он «преподаватель». Потом кто-то сообразил сказать, что там-то и там-то (у кухни с баней) живут ещё студенты, с того самого физвоса, и вся компания то ли направилась туда, то ли нет. Скорее всего нет, потому что они рисковали получить грандиозных люлей там. Как бы то ни было, потом я слышал, как тот же самый парень, который думал, что я включил его в разряд дубовых мальчиков и спрашивал меня не их ли я имел ввиду, рассказывал своим сокурсникам, как встретил в полной темноте этого местного придурка, который залупился на него по незнанию и отхватил хорошо.
Парень с физвоса оказался боксёром и мог бы вообще этого утырка забить, но лишь наставил синяков. Потом, вроде, был ещё конфликт на танцах с участием Эйнара, о котором я говорил выше. Но в целом всё обошлось, все вернулись назад в Петрозаводск живыми и невредимыми, перезнакомившись и подружившись. Мы с Сержем Свойским особенно подружились с Наташей Ильиной, по прозвищу, ещё с её школы, «Рысь», и с Любой Губанищевой, которая станет моей первой любовью. Но это всё будет рассказано по порядку. Поэтому говорить, как могло бы сложиться, конечно, можно, но только вот сложилось так. И я буду писать, как это складывалось. Не утаивая ничего.
Прелесть положения сегодняшнего мемуариста состоит в том, что можно не стирать пальцы, не переводить бумагу, даже не стучать по клавишам машинки, которую далеко не все могли себе позволить в то время, когда я учился, и даже свой диплом в 1978 году я написал от руки. Сейчас можно пересадить себе в мемуары пост из блога, написанный, скажем, восемь лет назад. Ну, можно в нём что-то изменить, подредактировать малёхо. Вот вспомнил в 2019 году уже, 15 апреля, что на кухне в том совхозе в Кукшегоре висели, кем-то из девочек из 17 школы написанные от руки фломастером по доскам, цитаты из фильма Ромео и Джульетта, произведшем фурор на советских экранах.
“What is a youth? Impetuous fire.
What is a maid? Ice and desire.
The world wags on
Ну и так далее.
=====
ОБЩЕЖИТИЕ НА ШОССЕ ПЕРВОГО МАЯ
Ну что я могу сказать? Во-первых про "Ленинградскую Сибирь" я не слышал ни разу, может быть потому, что учился в 1970е. Но ведь, если рассудить, раз в эти годы называли "часто", то в 1970е мог бы кто-то назвать хоть раз... Во-вторых, никаким “профессионалом” Костя Азадовский не был, ни одного иностранного языка он не знал на уровне, чтобы его преподавать. Не знаю личных мотивов приглашения его Мейми, но на 100% уверен, что без благословения КГБ на его трудоустройство его никогда бы на наш фак не пригласили бы. Почему-то комитет глубокого бурения согласился на его трудоустройство.
С общежитием на Первомайском проспекте вышло так. Когда мы все приехали из совхоза, то нас поселили в том же составе, в котором мы жили в абитуриентах – я, Свойский, Глухов и Каява, в просторной комнате с круглой печкой, которую надо было топить дровами, уже кем-то, нам неведомым, нарубленными. Но ведь дрова надо было ещё и снизу принести, положить в печку, растопить. Ну, не помню, как-то справлялись, месяц-другой, наверное. В гостях и развлечениях недостатка не было тоже. Каждый вечер кто-то заходил, а если нет, то мы сами заходили к старшим на два-три курса девчонкам, в комнатах у них всегда было уютнее, чем в нашей, или сидели у печки, топившей коридор, и курили. В конце каждой недели устраивали «шабаш» с выпивкой и танцами, и к нам приходил весь этаж. Ну если и не весь, то приходили девчонки, с разных курсов, но они учились не на первом курсе, а на втором и даже на третьем, кажется, то есть не были новичками, как мы. Было их, наверное, десять, если не больше, в одной комнате. Курили они, и мы с ними, как я уже говорил, прямо на полу, у печки, выходившей дверцей в коридор, что располагало к знакомству, так что узнали мы друг дружку уже через несколько дней после заселения.
Из девчонок помню, если исключить ту Надежду с плохим запахом из рта, да азиатку, только Лену Попову, может быть потому, что она была ростом под 190 см, а, может, и выше, при этом довольно симпатичной. Лена вышла потом к четвертому или пятому курсу замуж за Лео Хаапалайнена (фото), и как-то быстро они и развелись, по-моему, пока Лео был в армии. Детей он с ней, к счастью, не завёл, видимо сознательно.
Однажды к нам на «шабаш» на Первомайке пришёл, а я думаю, приехал на такси, Толя Борзов с магнитофоном, хотевший, видимо, дружить с Глуховым, а может и просто поставленный стучать на нас, и поставил одну песню, добавив, что она запрещена к проигрыванию на БиБиСи. Речь шла о номере Сержа Гензбура “Я тебя люблю, я тебя тоже … нет”. “Je t’aime, moi non plus”. С самого начала нужно отметить, что по-русски заголовок не играет совсем. Дело в том, что по-французски говорят “нет” (non plus) только в том случае, если в первом предложении или в вопросе заключено отрицание. Если отрицания нет, как в нашем случае (je t’aime), то ответ автоматически ожидается “и я тоже” (moi aussi). Эффект обманной рифмы, как у Козьмы Пруткова про то, что удивляется вся Европа, какая у полковника обширная шляпа. Впрочем, фразу эту Серж выдумал не сам, а позаимствовал у Сальватора Дали. Тот однажды скаламбурил: “Пикассо-испанец, я тоже. Пикассо-гений. Я тоже. Пикассо-коммунист. Я нет. ” (Picasso est espagnol, moi aussi. Picasso est un génie, moi aussi. Picasso est communiste, moi non plus”).
Тогда я всех этих тонкостей не знал, слова песни различал едва, но её необычность, цинизм ответа любовника, член которого всё ещё в вагине любовницы, а он говорит, что не любит своего сексуального партнёра, был шокирующим. Но никто из присутствовавших тогда, впрочем, да и по незнанию, в такие детали тоже вникнуть не мог, поэтому все быстренько выпивали граммов по 200 водки с какой-то закуской, благо тогда ещё магазины были если не полны, то и не пусты, за колбасой и сыром и томатами в банках не стояли, а ту же колбасу можно было попросить у продавца нарезать, и раскладывались после танцев по койкам. Кроме Андрюши Каява, с которым, может быть из-за его гнилых зубов и, наверное, запаха изо рта (я никогда не нюхал, сами понимаете) и прочих эстетических соображений никто не ложился. Но через месяц – другой это стало доставать. Словом я решил перестать валять дурака и взяться за учёбу. Но деревянное общежитие с дровами, где к тому же надо было раз в неделю дежурить на вахте и не пускать постороннних, а скажите мне, как можно не пустить, не рискуя лицом, посторонего амбала, который идёт к подруге, не обязательно с иняза, там же и филфак жил, живущей в общаге?
На фото Наталья Николаевна Ильина тех времен, когда она была заведующей кафедрой педагогики и психологии нашего бывшего института. Я был частым гостем у них в квартире тоже. Наташа, дочь Ирины Васильевны, имела виды на нас двоих, и предлагала мне однажды открытым текстом на ней женится. Что самое смешное, так это то, что когда мы в 2000м году в Виннипеге расставались с Мариной по её инициативе, и она очень хотела от меня отделаться и сойтись с Лесли Андерсоном из Гленборо, она сказала: “Женись на Наташе Ильиной!”
Очевидно потому, что в лучшие наши годы, когда мы делились с ней всем, в том числе и воспоминаниями о прожитых до нашей встречи временах, я ей об этом предложении Наташи рассказал. Я, помню, сильно тогда удивился такому даже не предложению, а предположению, что мог бы рассматривать Ильину в качестве кандидатки на спутницу жизни. Наташа, девушка в тот момент 43 лет от роду, конечно всё ещё была крепка здоровьем, имела солидное положение в Петрозаводске и 4х комнатную квартиру с большой кухней над магазином “Продукты” в 119 кв. доме в Петрозаводске.
Но, как и тогда, так и никогда меня к Наташе Ильиной физически не влекло. Совсем. Как не влекло Свойского, Бойцова и даже Манина. Может быть Севу, капитана яхты “Руна” влекло, но Сева был не её поля ягода уж совсем. В смысле квартиры было бы гениально, конечно, заполучить такие хоромы наискосок от пединститута, в 119 квартирном доме, квартира номер 103 на втором этаже. Сейчас (2010е годы) стоит 200-300 тысяч американских долларов, если не больше. Но на первых курсах мы о материальных благах не думали. К выпуску стали задумываться. Но до выпуска мне ещё писать и писать.
Видимо именно тогда у него возникла идея, о которой он мне рассказал лет 30 спустя, уже когда мы с ним выпивали в Монреале. Он тогда у меня спросил: “А ты помнишь, как я в третьей комнате бегал за водкой незадолго до закрытия магазинов и всегда успевал?” Я ответил, что конечно, помню. И даже припоминаю, что ему случалось выбегать минут за пять до закрытия магазина. Ближайшая точка находилась на ул. Гоголя, и даже бегом до того гастронома нельзя было добежать за это время, плюс к тому продуктовые, да и все прочие, точки торговли закрывали и только выпускали, но уже не впускали покупателей, минут за 10 до закрытия, если не раньше. Но, поскольку бутылка всегда являлась, то мы о такой машине времени, которую Свойский изобрёл, как-то не задумывались. Оказалось, что Серж вызывался, говоря, что сбегает, и поэтому не платит своей доли, потому что твёрдо знал, что в его чемодане в автоматической камере хранения лежат бутылочки три водки, купленные заранее. До вокзала было идти минут десять, а если прыгнуть в троллейбус, который ходил очень часто, их три маршрута проходило через вокзал, то и вовсе очень быстро он оборачивался.
В этой же бане я впервые увижу Гену Сорокина, который сыграет впоследствии очень важную роль в моей жизни. Но это будет лет через семь от точки повестования, которое я веду сейчас. А тогда, как я уже говорил, на первых курсах, мы с удовольствием захаживали к Наташе Ильиной домой. Иногда собирались и большим числом, чем четверо нас, то есть Рысь, Люба, Свойский и я.
Николай Сергеевич Егоров, (умер в 2020 году), наш второй преподаватель французского после Ирины Самойловны Радвинской, принимавший зачёт, может быть и с нею, сказал, что в произношении этого гласного звука ему слышится что-то английское. Но зачёт поставил. Между тем это мероприятие было делом серьёзным. Андрюша Карлуков, отучившийся два месяца на инязе, зачёт не сдал, и был вынужден перевестись на филфак. У нас с курса никого из мужиков не отчислили. Я был очень доволен тем обстоятельством, что выбрал не англо-немецкое отделение и не немецко-английское, а франко-английское.
Оглядываясь назад, я думаю, что совершил большую ошибку, не сняв квартиру или хотя бы комнату вместо того, чтобы жить в общежитии. Квартира обошлась бы максимум в сорок рублей в месяц, денег мне хватало, мама присылала сто рублей, да стипендия была сорок, а потом стала повышенной в 46 рублей. Мы пропивали уйму денег, и пили каждую неделю. Я хорошо помню, что перерывов больше чем в семь дней между выпивками никогда не было. Почему я это помню? Очень просто.
Выпускаю фрагмент о Н. Балакиревой. Они на 40й стр. текста.
Но это было всего один раз, а на втором курсе я съехался в третьей комнате снова с Каявой и Свойским, который был прощён и допущен снова к проживанию в общежитии. Глухов, как я сказал, жил с женой и её родителями в городе, видели мы его редко, разве что изредка они репетировали выступления ансамбля «Фиеста» в красном уголке общежития с Мишей Резниковым, Айли и Олей. В это же время он сойдётся с Гришей Иоффе, тоже музыкантом и студентом медфака. Гришу я потом увижу один раз на юбилее тестя Юрия Марковича Горбачёва, они играли в ресторане с Востоковым. Гриша жив и является “главой столичной (хельсингской) психиатрии” .
Да, четвёртым в третьей комнате будет Эйнар Сюзмяляйнен (фото, выкропленное с группового ), и в таком составе мы проживём до осени 1977 года, когда я съедусь с Глуховым в девятой комнате и потом женюсь. Не на Глухове, само собой. На Марине Горбачёвой. В период, пока я жил в одной комнате с Благиным и Рагозиным, случилось самое большое, наверное, несчастье за весь студенческий период. За каким-то хреном мы со Свойским попёрлись на танцы на Первомайский в субботу вечером после занятий. Когда пришли, то увидели, что общага полна местных парней, их было десятка два точно. Но, то ли оба мы были не очень трезвы, то ли ещё почему, внимания на них не обратили. Сигнала тревоги в моей голове не прозвучало. Танцевали мы долго, причём сидели на полу, Свойский танцевал в своих незашнурованных войлочных сапогах (за что я его окрестил Урфином, по книге Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»). Танцевал он «в манере Элвиса», яростно двигая руками и сводя и разводя колени, что явно не понравилось местным хулиганам. Как бы то ни было, когда мы мы стали выходить, Серж шёл впереди и быстро смекнул, что будут бить. Каким-то чудом прорвался вперёд и убежал, зная все закоулки, за дрова, а потом куда-то дальше. За ним побежали, но преследовавшие не так хорошо ориентировались на местности и не догнали. Я же, ничего не подозревая, словил удар под глаз и в правую челюсть. Помню, что из глаз посыпались искры, я страшно заорал и ринулся обратно в общежитие. Меня сбили с ног, сунули пару раз под рёбра, но не сильно, потом кто-то сказал, что этому хватит, «он не выёбывался». В общем, отпустили, и я пошёл домой. Добрался нормально, плюясь кровью на снег, дома был один Благин, он принёс льда с улицы, я приложил компресс к щеке и попытался спать. Не помню, сколько времени я спал, но проснулся с гематомой равной, наверное, половине головы, и Благин вызвал скорую. Увезли в городскую больницу, благо ехать до неё было пять минут. Я не помню, зашивали мне щёку или нет, но помню, что сделали рентген, что врач говорил, что я был наверняка сильно пьян, поэтому не позвонил в скорую сразу, что было полуправдой. Возможно, выпивши я и был, пили мы неслабо тогда, но пьян не был. В общем, диагноз был поставлен: «Перелом верхней челюсти справа». Была трещина, которая вызвала гематому. Возможно, что врезали мне кастетом, и это была очень тяжёлая травма, за которую бившие меня могли получить лет пять минимум по статье «злостное хулиганство». Надо было, конечно, требовать заведения уголовного дела, сразу идти сдаваться в милицию, откуда меня бы в больницу и доставили бы, но я, дурак, не стал. Думаю, что их нашли бы легко, в то время милиционеры хорошо и жёстко умели работать. Некоторое время, лёжа в больнице, сильно об этом жалел, конечно. Но большого чувства мести к моим обидчикам я в то время не испытывал. Лежал я в городской больнице напротив молокозавода пару недель или больше, приходили меня навещать Рысь, Галя Михайлова, Света Слащёва (они были неразлучны с Галей) и, не помню, была ли среди них Люба Губанищева. Ещё запомнилось, как делали пункцию позвоночника на предмет проверки, было ли сотрясение мозга. Операция в принципе опасная, и, как бы формально, требуется согласие пациента или его родственников (если пациент в отрубе). Потому что в случае неудачи можно остаться парализованным. Но бедного общежитского студента не только никто не спросил, но ещё и устроили из моего случая наглядное пособие для студентов медфака. Хорошо ещё, что делал сам врач, а не студиозусы тренировались всаживать толстую иглу между какими-то двумя позвонками (об этом врач вслух говорил), и забирать оттуда в шприц спинномозговую жидкость. В общем, процедура крайне неприятная.
Потом, выйдя из больницы, я немного отстал от группы в успеваемости, но, видимо, наверстал. Стал только крепче и осторожнее. Не помню, рассказал ли я об этом случае моей маме когда-либо вообще. Мог и не рассказывать, потому что, если я и поехал домой, то уже в мае, да и то не факт. К тому времени, во всяком случае, всё зажило. Справку из больницы про то, что мне 17 лет, и у меня был перелом верхней челюсти справа я долго хранил, как и справку об огнестрельном ранении левой кисти в подростковом возрасте, но потом всё утратил. Много чего потерялось, конечно. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Случай с выселением Свойского, и вот этот самый перелом челюсти заставил меня взяться за ум. Хотя бы даже потому, что случись такой казус, как посылание проректора по хозчасти нахуй через дверь, за меня никто бы не заступился, отчислили бы из института, и загремел бы я в армию. Всё абсолютно было бы по-другому, но, как пишет Милан Кундера в «Невыносимой лёгкости бытия», «жизнь даётся один раз, и мы никогда не сможем проверить, какое решение было хорошим, а какое нет, потому что в любой ситуации мы решаем лишь раз».
В студенческие времена я жил хорошо. И, можно сказать, очень хорошо. Мой месячный доход составлял сначала в 140, а потом в 146 рублей в месяц. Он складывался из стипендии сначала обычной, в 40 рублей, а потом повышенной, в 46 и почтового перевода, который приходил от мамы неукоснительно, как поезд во Франции, на почту и составлял ровно 100 рублей. Это были деньги, заслуженные папой до того, как Хрущёв стал разгонять советскую армию в 1950е годы. Поэтому, даже если учесть, что пропивалось тоже достаточно много, в деньгах недостатка за все пять лет у меня не было и мне практически не пришлось подрабатывать на старших курсах, если не считать натирания полов в публичной библиотеке, куда меня устроила тёща, заведовавшая там отделом. Но это было уже в 1978 году, потому что я в первый раз женился 15 декабря 1977 года. Да и то, паркетные полы потом сломали для ремонта, натирать их нужда отпала, но денежки я месяца три исправно получал. Поэтому у меня было, на что покупать шмотки, которые мне хотелось купить, и пластинки, которые я покупал, нечасто, впрочем, неизвестно зачем, так как даже проигрывателя для них у меня не было.
Из «пластов» я помню «The Slider» Марка Болана рублей за 40-45, Диск Jethro Tull Living in The Past, Beach Boys Good Vibration и ещё что-то типа сборников Top of the Pops или Smash Hits. При этом хитрожопый Толик Борзов, мне продал только одну пластинку, первую, на которой была инструментальная композиция Bourée. Воспользовался моей темнотой, так сказать. Но, надо сказать, что в начале 1970х пластинки стоили не так уж и дорого.
Самый последний «запечатанный» диск типа The Original Soundtrack группы 10cc мог продаваться за 50 рублей, а «двойник» доходил до 100 очень редко, надо было, чтобы диск уже нашумел.
Когда же я пришёл в конце 1980 из армии, то познакомился с двумя спекулянтами пластинками – студентами «консы». Так звали петрозаводский филиал Ленинградской консерватории им. Римского-Корсакова. Второй, собственно, спекулянтом-то и не был, его звали Миша Козлов, и он учился по классу саксофона. То есть был не только тёзкой знаменитого Козлова, но и дул в мундштук того же инструмента. Я его запомнил хорошо потому, что однажды звонил для него во Францию, в Мантон, его тёте из телефона-автомата и переводил. Разговор, естественно, прослушивался в КГБ, здание которого очень удобно располагалось в 100 метрах от телеграфа-телефона. Но это уже было в 1980е годы, когда я работал на ТВ.
А вот имени второго я не помню, а фамилия у него была поэтическая – Жуковский. У него всегда была пачечка пластинок на квартире, которую они с Козловым снимали неподалёку от телецентра. Я проходил мимо четыре раза на дню и часто к ним забегал по дружбе. Так вот, когда я только познакомился с ним, то хорошо помню, что в баре ДК «Петрозаводскмаш», где собирался так называемый «клуб филофонистов» под эгидой этого Жуковского, диск Донны Саммер She Works Hard for the Money пытались продать, и вроде даже кто-то купил, за сто рублей. Что мне показалось совершенно абсурдным по цене.
К тому времени, впрочем, я уже перестал почти интересоваться поп и рок-музыкой, хотя уже появилась возможность смотреть первые так называемые «клипы» с выступлениями групп типа Блонди на широких бобинах на нашем ТВ благодаря активности ребят с «молодёжки» и программы 99-209. Однажды даже смотрел какую-то передачу, которую вёл Артемий Троицкий, перемежавшуюся чуть ли не клипами с Дэвидом Боуи и Элисом Купером. Разумеется, в эфир это всё не выходило, но внутри узкого круга мы немного откусывали от запретных плодов, о которых так скоро споёт Бутусов из Наутилуса Помпилиуса.
Ещё вспоминаю один эпизод, когда я пробовал сам торговать шмотками. Приятель Сашка Ремянников, поступавший с нами на иняз, но заваливший английский, и друживший с Сашей Мейкупом и Лео Хаапалайненым где-то достал кофточек со шнуровкой спереди, женские, причём это была продукция какого-то советского текстильного комбината. Он купил по блату, о котором пишет Х. Смит, возможно, штук пятнадцать таких кофточек, рублей, может быть, по десять штучка, я купил у него штук пять по 15-20, уже не помню, но помню точно, что в мой приезд к маме домой продал парочку по 25 рублей в Сортавале маминым коллегам, бывшим тогда молодыми медиками. Других особенных соприкосновений со спекулянтами у меня не было, но был знакомый Коля Большаков, который на этом деле съел собаку.
Во время проживания в третьей комнате она у нас была совершенно проходной. Ключ от неё мы вешали на входе, где дежурили обычно три человека. Первым был тот самый сморщенный старик, с которым мы познакомились ещё абитуриентами, и я о нём уже писал в начале поста. Второй была его жена, ему под стать, старушенция метра полтора ростом, которую звали как-то типа “баба Дуся”. Хотя ей могло быть и не больше 60 лет, как, впрочем и её мужу. Эйнар Сюзмяляйнен как-то помог ей что-то двигать из мебели и при этом сказал, чтобы она не напрягалась сама – “Смотри, Дуся, рожать не будешь”. На что та находчиво ответила, что у неё там “всё заросло” и никакой опасности в этом отношении нет. И был ещё Дядя Миша Мейкуп, возможно и ровесник этих двоих, но с такой военной выправкой мужик и с усами под Котовского. Он никогда не ворчал на студентов, открывал безропотно двери стучавшимся в общежитие после часу ночи студентам и пользовался всеобщим уважением. Он был участником войны, на 9 мая если дежурил, надевал пиджак с медалями и был отчимом Саши Мейкупа, студента и фарцовщика пластинками старше нас года на три. Или на два. Дядю Мишу, если он был на дежурстве в ночь на Новый год, мы всегда приглашали в комнату и наливали ему 100 грамм, которые он выпивал, закусив чуть-чуть тем, что было на столе. Типа солёного огурца или капустки.
На 4м или 5м курсе я из третьей комнаты съехал и стал жить в комнате номер девять практически один, с эпизодическими приходами Глухова. Мы с ним сделали из нашей комнаты конфетку, на столе у нас была хорошая скатерть, пол был всегда помыт, в вазе стояли цветы. Мы закупили посуду, готовили чай на эл. плитке и даже купили бутыль с сифоном, заряжавшуюся углекислым газом. Наливали кипяченой воды с сиропом, она остывала, и мы угощали газировкой гостей комнаты. Гости дивились, что у парней может быть в комнате вообще такой уют.
Эйнар потом, когда я уже приду из армии, устроюсь на ТВ и навещу его в ходе одной командировки в “город бумажников” в конце-концов разведется с женой, сойдётся с какой-то другой женщиной, будет продолжать жить в Кондопоге. Я тогда несколько удивлюсь практически нищете, в которой он жил. Какая-то довольно большая комната в коммунальной квартире, с соседкой – пьяницей, которая, как он жаловался, замочила бельё в ванной, потом запила, и бельё там кисло несколько дней. Я думаю, что он и сам квасил сильно в те времена. Словом я уехал тогда от него с грустным чувством.
Ещё вспоминается, что он как-то оказался на одном из моих дней рождения в начале 1980х. Может быть я его на улице встретил, а может быть в тот визит в Кондопогу я дал ему телефон. Короче он пришёл. Тогда за столом, кроме меня и Марины, был ещё тесть Юрий Маркович и Коля Корпусенко с какой-то актрисой кукольного театра. Подарка у Эйнара не было, поэтому он отдал мне свою одноразовую бритву и какую-то авторучку. Я отнекивался, говорил, что не надо, он настаивал, что так нельзя, должен быть подарок, хотя бы символический.
Потом, уже в начале 1990 х, когда я уже работал директором программ или главным редактором Петронета, Эйнар как-то нашёл меня и пригласил на встречу с ним в гостинице Северная. Был хорош собой, оживлён и бодр. Рядом с ним сидел какой-то финн, при котором Эйнар работал, как я понял, секретарем-переводчиком, потому что у финна завязались деловые связи с директором комбината, если даже не владельцем его на тот момент, Федермессером. Короче говоря, они толкали в финку бумагу и неплохо на этом наваривались. Эйнар мне, помню, подарил тогда финский (а скорее всего китайский) спортивный костюм размера на три больше, чем я носил, но дарёному коню в жопу не смотрят, как говорится. Куртку от него, впрочем, я оставил по забывчивости висеть в гостинице в Питере, когда мы с Борей Конановым ездили снимать французского консула и его культурный центр с библиотекой.
======
НАША КОМНАТА КАК МАГНИТ
Третья комната была центром притяжения гостей обоих полов. Кто только у нас не толпился! Одно время повадился ходить и пересиживать перемены между “парами” студент, родители которого, как говорили, были в городе “главными по книгам”. Вроде его Лёшей звали. Всё бы ничего было, и знакомство такое могло оказаться бы полезным, только вот ходил он на костылях, ноги, очень сухие и кривые, расходившиеся в разные стороны, его почти не держали. Тут же поползли слухи, что виноват в его инвалидности папаша, большой “ходок” по женскому полу, и что такое состояние сына есть последствия заболевания папаши сифилисом. Говорил этот Лёша очень громко и, по счастью, его шарканье по полу было слышно ещё за 10 метров до нашей двери, которую мы, после нескольких его визитов к нам, успевали запереть. Он несколько раз стучал, после чего сваливал. Его было жалковато, конечно, но не до такой степени, чтобы жертвовать для него нашим временем. Что интересно, на филфаке училась женщина, практически ему пара. Блондинка с большой грудью, но малого роста, с такими же костылями (наверняка на весь союз была одна костыльная фабрика) и тоже говорившая громко. Только ходила пересиживать она не к нам, естественно, а к девчонкам. Её звали Диана, как я хорошо запомнил. Девчонки рассказывали, что она любила хвалиться своими сексуальными подвигами.
Если сейчас повспоминать, то кто только не заходил в эту комнату! Бывали у нас фарцовщики типа Гоши Лахтинена, покончившего с собой, когда я служил в армии. Приходил друг Лео Хаапалайнена Саша Ремянников, с которым один раз мы пытались распродать партию можных женских пуловеров со шнуровкой на горле. Я продал штуки три, впрочем, в Сортавале, один из таких предметов одежды маминой сослуживице.
Моисеев был сыном водоплавающего моряка БОПа, он появлялся у нас реже. Я пару раз был у него дома, он угощал коньяком Мартель, привезенным папой. На полке стоял сувенир в виде гондолы, которая играла музыку и переливалась цветами маленьких лампочек по контуру. В период 2017-2018 гг. я раза три буду в гостях у сокурсника Моисеева, его тёзки по имени Алексеева. Последний расскажет мне, что первый подвизался во всяких ФСО и заделалася настоящим ватником после присоединения Крыма.
Сёмкин потом сойдётся с Лильей Ламберг, за которой однажды пытался приударять Коля Корпусенко. Он тогда приводил её к нам на Ленина 13 уже после того, как мы отметили Новый год, возможно 1983 или как-то так. Хорошо помню, как сидели на кухне в компании Ю.М. Горбачёва, что-то выпивали, а потом пошли погулять по проспекту Ленина ненадолго, где с Лилей и Колей и расстались. Потом Лилья с Ввовой поженятся и уедут в Финляндию, в Куопио. О том, как во время нашего велопробега в 1994 году я говорил с ним по телефону, я рассказывал. Лилья переводила тогда для нас.
Об одном эпизоде 1980х, связанном с Сёмкиным и Лильей я до сих пор сожалею. Володя и она пригласили нас Мариной, когда мы жили на Кукковке, в съёмной однокомнатной квартире, в гости. Они, вроде, купили кооперативную тут же, на Кукковке, метрах в 300 от нашей. С маленькой Аней оставили посидеть Колю Корпусенко. Дали ему адрес, конечно, на всякий случай. Это было в 1986 году осенью, может быть в начале зимы. То есть Ане было 7 лет. Коля помогал в таких случаях, как и мы ему. У нас была хорошая дружба. Мы только сели даже ещё не за стол, а за журнальный столик, что-то пригубили, как вдруг в дверь постучали, Вова открыл, и на пороге появился капитан Дмитриев, с которым мы в июне-июле-августе ходили по морям и озёрам. Он сказал, что приехала Тамара из “Литературки”, много других гостей и членов команды сидят у него и срочно нужны фотографии, которые я сделал. Мне бы, конечно, надо было его послать куда подальше, тем более что я не собирался больше никуда с ним плавать, но стало как-то неловко перед теми, с кем мы в те два месяца сдружились и переносили невзгоды. Семкин с Лильей мне были практически никто тогда, а члены Полярного Одиссея вроде как братья-сёстры. И я извинился, оставил им Марину и пошёл к Дмитриеву, он жил не так далеко, в полукилометре, на улице Сортавальской, сходив на квартиру и взяв альбом с фотографиями. Зря я это, конечно, сделал. Лилья наверняка обиделась тогда.
Ещё мне запомнился такой эпизод, связанный с ним. Когда я был на третьем курсе, а он на первом, мы встретились в публичке. Он завёл разговор о том, что интересуется одним поэтом, который написал что-то крамольное про Сталина, потом был посажен и сгинул в лагерях. Я сразу же понял, что речь идёт об Осипе Мандельштаме, я бы, может, и не знал, кто он такой, но связь с одной студенткой филфака университета не могла не пополнить им мой когнитивный багаж, поскольку она училась на филфаке, мнила себя диссиденткой и фамилиями Цветаевой, Пастернака, Ахматовой и т.п. уши мне изрядно прожужжала. Я сразу же сказал Сёмкину, что это Мандельштам, он поблагодарил, но мне показалось странным, что он не знает фамилии, зная о его судьбе, про лагеря и т.д. Уж не брал ли он меня на пробу по заданию КГБ? Это могло бы показаться паранойей, но на самом деле стук был всепроникающим. Я хорошо помню, как ещё один гость третьей комнаты, появившийся в ней как чёрт из табакерки и не имевший никакого отношения к инязу, забегал к нам, выдавая себя за мотогонщика, хромая якобы после падения с мотоцикла и пытаясь наладить контакт с нами. У него это плохо получалось, говорить с ним нам было не о чем, но я запомнил, что в курилке у окна, выходящего на зад киоска “Союзпечати”, он сетовал на то, что находится на мели и говорил, а не продать ли ему самиздат Солженицына. Никто, впрочем, не клюнул. До Солженицына нам дела не было. До Сартра с Камю, до Ионеско с Бекетом было, но этот жлоб таких не знал. Он пропал так же внезапно, как появился, впрочем.
С Алексеевым мы будем видеться несколько раз по окончании ВУЗа. Я даже на него несколько раз оформлю гонорар за свои слайды и один раз зайду к нему на рюмку чая с Людкой Митиной, помрежем Экрана дня. Один раз мы смотрели с ним и Гридиным у них с Анжелой, вроде так звали его жену, сначала какое-то кино по видику, а потом жёсткое порно до часов трёх ночи. Тогда я не позвонил жене, пришёл домой в четвёртом часу по свежевыпавшему снегу. Картина отпечатана в памяти, словно вчера было дело. Марина тогда сильно сердилась. Почему не позвонил вот сам не знаю.
Ещё в нашу комнату захаживал и курил у окна, выходившего на киоск "Союзпечати" один официант, или бармен, вроде он работал в баре Речного вокзала. Мне он запомнился тем, что был довольно "выёбистым" внешне и в поведении. Он всегда носил костюм-тройку с какими-то цветными жилетками. Костюм был явно пошит в ателье на его заказ. Может быть и зарубежные какие шмотки он носил, но запомнился костюмом с жилетками. У этой братии всегда водились денюжки, недоливать, обвешивать и обсчитывать, да и просто воровать, разбавляя водку водой они были мастера. А этого в жилетке я запомнил потому, что он как-то к той же курилке сказал про Марину Кучкину, что мол фигурой она уж очень хороша, а на лицо не совсем вышла, поэтому придётся ограничиться минетом. А потом я услышал от Марины, с которой мы были дружны и один раз близки, что ей всё в этом типе отвратительно. Она просто один раз курила с нами в компании с ним и мной.
Если бы я стал перечислять всех, кто за годы учёбы побывал в нашей комнате, и рассказывать о каждом хотя бы несколькими строчками, то в моих воспоминаниях было бы много страниц. Однажды Эйнар даже приводил каких-то испуганных финнов из гостиницы Северной. Помню, упоминали что-то про КГБ и Эйнар переводил. Потом, по прошествии нескольких лет, когда я поумнел, то понял, что и он тоже мог с этой организацией сотрудничать. Каким эхом это откликнулось мне прямо после увольнения в запас и беседы на Лубянке на предмет остаться в войсках Комитета, я буду писать в соотвествующем разделе воспоминаний.
МУЗЫКА НАШЕГО ОБЩЕЖИТИЯ
Она присутствовала в нашей общежитской жизни. Конечно, в первую очередь исходила из моего магнитофона “Дайна”, который я привёз из Сортавала. Плёнки я брал у Славы Пичугина, вестимо. Играл Дэвида Боуи, хорошо помню, что воспроизводил альбомы “Зигги Стардаст” и “Алладин Сейн”, но я не знал тогда, что это на самом деле А Lad Insane – то есть “безумный парень”. Ну а откуда было знать? Ещё у меня были записаны, среди прочих Юраев Хипов, Дип Пёрплов и Лед Зеппелинов Питер Пол и Мэри, Чикаго и Кровь, пот и слёзы. Однажды в приливе вдохновения, не помню кто из нас начал, но мы вместе стали сочинять русский текст под песню группы Чикаго “Прекрасное воскресенье” (Beautiful Sunday). Тогда у нас вроде на стене висела и радиоточка, а может у кого-то был транзисторный приёмник, неважно, я просто запомнил, что по устройству играли “Сатана там правит бал, там правит был”. Эту строчку Эйнар переделал как ” Сатана там проебал, там проебал”. Не знаю, его ли это была переделка. Скорее всего нет. Так вот, как – то в очередной раз из радиоточки раздалась песня про детский лагерь Саласпилс. Естественно, она была слышана каждым из нас несколько десятков раз, хотя мы и не вникали в слова. Менее всего нам хотелось знать, что это был за лагерь такой вообще и почему именно детский. Навязываемая совком пропаганда практически целиком вязла в зубах, не вызывая ничего, кроме отторжения. И чёрного юмора. Так вот, мы придумали слова не на мотив песни “Поющих гитар”, а на мелодию группы Чикаго. Она начиналась так:
В Саласпилсе радостный день!
Крематорий, гори целый день
Хей, хей, хей,
Гори веселей!
Дальше шло что-то типа
Сбрось галоши
Прыгай в огонь
От тебя пойдёт дым и вонь.
И так далее.
Больше я ничего не помню но, вполне вероятно, мы ничего и не сочинили далее. Остановились на этом в своём порыве, закатав взад потный вал вдохновения. Эйнар подобрал на гитаре мелодию песни ранних “Пинкфлойдов” Julia Dream, и мы на слух переписали на бумагу все слова. Глухов, Эйнар, или когда -заходили Айли с Ольгой, пели эту песню. Ну а когда Миша Резников ещё и в дудочку, купленную в “Детском мире” дудел под эту песню, то и вообще душевно было.
Julia dream | Мечта Джулии |
Sunlight bright upon my pillow |
Автор перевода — А.Белолипецкий |
Конечно, правильнее перевести было не "мечта", а "сон", но перевод в целом адекватный. Я, впрочем, не думаю, что мы разобрали dreamboat и пели скорее dreamed about, как вряд ли просекли eiderdown. То же самое касается armadillo. Но остальные слова, конечно, различили. Шарм этой замечательной песни от недоступности трёх слов нисколько не притуплялся.
Кроме это вспоминаются только две вещи, которую пели Эйнар и компания. Одна была Демиса Руссоса. It's 5 o'clock. Я легко нашел ее в сети 8 октября 2024 года.
А вторая запомнилась смутно лишь начальными строчками.
Don't make the tea for me It's not your style.
Я убил немало времени на поиски в Гугле, пока не натолкнулся на эту песню. Оказалось, что так народ переделал вещь группы "Би Диз" 1976 года My World
Вот ведь какие трюки вытворяет память!
==============================
БЕСПЛОДНЫЕ ДУМЫ О СОСЛАГАТЕЛЬНОМ ПРОШЛОМ В СОСЛАГАТЕЛЬНОМ
Сегодня (23 июля 2017 г) в джиме я думал о том, как могла бы сложиться моя жизнь. Думка бесполезная, дурак только ею богатеет. Но я люблю думать между подходами к железу. Могло быть несколько вариантов, конечно.
Эти варианты я перечисляю в подробностях в нецензурном варианте поста, который пока не открыт для всеообщего чтения, обозрания и обосрения.
Оставлю третий вариант.
Третий вариант – после армии КГБ – перехват и расшифровка разговоров натовских лётчиков. Одесса.
А если не она? Но неважно, любое другое место, тут нельзя ничего прогнозировать.
Женщина нашлась бы, денег было достаточно, минимум 300 руб в месяц, майорская должность, плюс всякие пайки да униформа да льготы, где-нибудь была бы квартира, жена, полковником стал бы к 40 годам наверняка.
Ну даже если бы подполковником. Я ж не знал, что Союз рухнет к чертям свинячьим, когда мне и сорока не будет…
Но, видите ли, какая штука. Для того, чтобы мне был предложен пост в войсках КГБ, надо было сначала оказаться в войсках, пусть и строительных, КГБ СССР. Для того, чтобы в них попасть, надо было познакомиться со Стасом, начальником особого отдела Сортавальского погранотряда. Для того, чтобы познакомиться с ним, надо было вести дискотеку в Сортавала, приезжая на выходные из Харлу, а для того, чтобы эту дискотеку вести, надо было дружить с одноклассником Женей Сидоровым, жена которого была каким-то образом связана с сортавальским домом культуры.
Но! И это самое важное – для того, чтобы уметь вести дискотеку, надо было учиться на инязе, где мы, методом проб и ошибок, вели такие мероприятия. На фото С. Бойцова я веду дискотеку с Борзовым в 1977 году. То есть такой клубок судьбы. Где-то ниточка порвалась – и всё пошло по-другому.
Продолжение следует.
